— Но как же…
— Банально. Богатенький папочка, от которого бежит нежная дочурка, хотел всего лишь большое семейство. Кстати, ты ведь не знаешь… — он смеется, словно больной, обходит стол отца и встает позади. Я замечаю, что руки его снова в перчатках. — Он ведь не за старика тебя хотела выдать, а за его сыночка… Не поверишь, кто это.
— И знать не хочу.
— Я не настаиваю, — наклоняется над отцом, что склонил голову набок и больше не двигается. Проверяет пульс и продолжает говорить, будто в его руке не пистолет, а волшебная палочка, что отправит меня на бал. — Ты же так мучилась всю жизнь, я тебе, как истинный лекарь, сниму боль.
— У меня дети, Сергей, что ты творишь…
— Ничего. Детей в интернат отправлю, а подрастут… да придумаю, куда их деть. чтобы не отсвечивали. Забудут тебя, не переживай. У детей ведь раны быстрее заживают.
— За что ты так со мной?
— Не понимаешь, да? — присаживается на край стола и покачивает дулом. — Я для тебя все. Пеленки, лекарства, трахал, как тварь, а ты его… мразь, все равно любила, сказочки о нем писала. Сука… — цедит сквозь зубы, — ненавижу таких, как ты.
— Каких?
— С виду овечек, а внутри… о, внутри в тебе настоящая львица. Видел я как ты верному Целителю зад расцарапала.
— Тварь…
— Я-то? Не-е-т, я просто хочу жить красиво. Случайно наткнулся, что твой папочка ищет тебя — ты же наследница. Единственная. О, как. Да и легко узнал тебя, несмотря на маскарад. Сделал все, чтобы олигарх не добрался до тебя слишком быстро, разорвал ваши отношения с Авериным — эта невидаль, позарился на мой кусок хлеба. Нужно было понять, как вас с дороги-то убрать, вот и подложил докротишке фотошопные снимки. О, бля, ты б видела его лицо — несчастный страдалец. Зато трахал девку отменно, да?
Я горько сглотнула. Что Давиду пришлось пережить тогда?
— Но ты залетела… — продолжает свой рассказ Сергей, — наследник оказался не один. Я думал. Долго думал, что с вами делать. Детей убирать не в моих правилах. Пока ты разбиралась со своими страданиями, я взял твой паспорт и поставил штамп о нашем браке. Пришлось дамочке в ЗАГСе приплатить, но, поверь, документ подлинный. Ты моя жена!
Я пячусь, а дуло вскидывается и тихий голос приказывает:
— Стоять. Я тебя отпускал?
— Прошу, не делай этого, — губы шевелятся, но все тело, будто изо льда. — Здесь куча свидетелей. Как ты собирался меня убить?
Он вдруг выпрямляется и выплевывает с неприятным хохотом:
— Не я тебя убью… — вкладывает в руку отца оружие и нажимает на курок.
Меня разворачивает по оси. Мир уплывает в сторону, и чьи-то крепкие руки впиваются в плечи, не давая упасть.
Мы сталкиваемся с Давидом взглядами. Как мечами.
Затем толчок. И еще. Такой силы, что нас почти заваливает на противоположную стену. Меня тащит вниз тяжестью массивного тела.
Сквозь гул выстрелов слышу тихие, но пронзительные слова:
— Я всегда тебя любил… Всегда.
Эпилог
Ласточка
Черный. Мне когда-то нравился этот цвет. Он строгий и надежный.
Но сегодня мне хочется сдереть траурное платье, облачиться в малиновое или персиковое и забыть обо всем.
И забуду, но позже. Я должна выстоять, ведь именно этому меня научила жизнь.
Дети рядом, идут, держась за руки. Даже Юла не шалит сегодня, дует красивые губки и с опаской разглядывает высокие и крупные фигуры охранников.
Миша все время молчит. Складка между бровей не разглаживается, даже когда мы проходим по коридору и попадаем в широкое помещение с высокими окнами и длинным столом по центру.
— Мам, — шепчет Юляшка, дергая меня за руку. — Я хочу домой…
— Зайка, не сейчас, — прошу ее, поглаживая ручку. — Потерпи.
— Он точно не вельнется? — доча хлопает глазками и шикает на Мишу, который пытается остановить вопросы сестры махом руки, мол, помолчи. Она много дней подряд терпела, и вот прорвало.
Я теряюсь — впереди зыбкое будущее, позади столько бед и ран, что сложно говорить наверняка. Житнего посадили, но это еще ничего не значит — я все равно чувствую себя под прицелом. Дети испугались до ужаса в тот день, но взращивать их страхи не стану, потому набираю побольше воздуха.
— Все будет хорошо. Ты верь в это, — и улыбаюсь через силу.
— Я буду велить, — малышка складывает ладошки в молитвенном жесте и воздевает глаза к потолку.
Меркулов сегодня за личного охранника. Молчаливой тенью следует за нами. Наверное, все еще чувствует вину, что не защитил Давида. Это видно по его взгляду, стекольно-серебристому после того черного дня, и туго сжатым губам.
Мы садимся, дети по обе стороны от меня, натянутые, как струнки, а когда к нам выходит высокий, подтянутый мужчина, они прижимаются ко мне и до боли стискивают мои ладони.
— Не бойтесь, это друг, — успокаиваю тихим голосом.
— Добрый день, Ирина, — незнакомец протягивает руку, и я замечаю, что у него уникальные по цвету глаза — один серый, второй небесно-голубой. — Данил Соколов. Расследую дело вашего отца и…
Я горько сглатываю. сердце пускается вскачь и вот-вот сломает ребра.
— При детях не буду в мелочи вдаваться, но вы под защитой, в суде выступите свидетелем. Брак с Житним будет расторгнут, конечно. Никаких прав у него на вас не будет.
— Спасибо, — я уже не жду ничего хорошего от жизни, но хотелось бы хотя бы гарантии, что меня и детей не будут трогать.
— Мне-то за что, это вы его, — кивает в сторону, — благодарите.
Я поворачиваюсь.
Дети вскидываются, летят мимо стола и почти сбивают Аверина с ног.
— Папа! — не унимается Юляшка. — Ты где был?
Давид едва стоит на ногах, под рубашкой зримо видны перетяжки и корсет, но ему хватает сил поднять взгляд. В отличие от меня. Я не в силах отвернуться.
Жив. Цел.
— Нужно было кое-куда смотаться, — отвечает малышке, нежно проводя ладонью по ее щеке. — Хотел кое-что особенное купить.
— Показесь? — востороженно пляшет около него дочка.
Миша тоже обнимает, видно, что соскучился за эти несколько недель разлуки, но вскидывает на меня взгляд и тут же отступает от Аверина. И сестру пытается оттянуть.
— Юлька, отпусти дядю Давида.
— Он мой папа! — топает малышка и толкает брата.
Давид морщится, пытаясь остановить ее, слегка сходит с места и, кажется, сейчас рухнет. Мишка подставляет ему свое плечо.
— Юль, хорош! — шипит он.
На мое плечо внезапно ложится крупная ладонь Меркулова. Охранник наклоняется и шепчет на ухо:
— Помнишь, ты обещала выполнить одну мою просьбу?
Киваю, но взгляд все еще направлен в сторону Давида. Он тоже смотрит на меня, хотя и реагирует на детей, держит их, будто не может отпустить.
Егор молчит, я слышу аромат его крепкого парфюма.
— Что за просьба? — чтобы не сломаться снова под натиском взглядов, пытаюсь расправить плечи и скинуть руку Меркулова, но он лишь сильнее сжимает пальцы.
— Прости его…
Все понимают, что Давид был обманут, что он тоже жертва обстоятельств, но он же… изменил, но он же… спас меня.
Без сил роняю голову в ладони, потому что это все. Я столько дней держалась, а теперь не могу.
Сколько так рыдаю, умываясь собственными слезами, не знаю, но когда теплые руки накрывают мои — не могу оттолкнуть их. Я боялась, что Давид не переживет операцию, что пули задели важные органы, что сердце его остановится, и я снова буду страдать.
Скрип стула, меня немного отводят в сторону, слышится шорох, и только тогда я раскрываю лицо и понимаю, что сильный мужчина опустился передо мной на колени.
— Веснушка, мне жаль… — целует мои руки и не стыдится слез. — Умоляю дай шанс. Хоть один. Мизерный. Оступлюсь — расстреляй, но… я, — он, кажется, пытается сделать вдох, но не может, — не дышу без тебя. Как будто умер, когда все узнал. Не закапывай заживо, умоляю…
Когда держала его на руках, умирающего, качая будто в колыбели, пока приехала скорая, а он не отвечал, я все уже решила. Еще тогда простила. Стояла в больнице под его палатой и ждала вердикта, молясь, чтобы он не оставил меня.
