Стук в дверь пробивался сквозь наушники. Я не особо заботился о музыке, но отец настаивал, чтобы я проявлял к ней хоть какой-то интерес, так как большинство мальчиков моего возраста интересовались ею.
Сняв наушники, я повернулся, когда он вошел, и сел на кровать.
— Доброе утро.
Он ничего не сказал, просто смотрел на деревянный пол под ногами. Он обхватил себя руками, и его плечи согнулись под неудобным углом.
Я ждал, когда же он заговорит. Когда он этого не сделал, я снова надел наушники и застучал ногой в такт, чтобы он мог видеть, что я принимаю его совет.
Шли минуты, но он ни разу не взглянул на мои ритмичные движения. Моя нога устала, поэтому я сдался и положил наушники на стол, из которых продолжала звучать ритмичная и приглушенная мелодия. Почему он до сих пор молчал?
Я подумал, что все это очень странно. Если отец приходил в мою комнату, ему обычно было что сказать. Почему не в этот раз? Я мысленно просмотрел список возможных ответов, но он никогда не готовил меня к молчанию. Мне нужна была какая-то подсказка. Или это была проверка? Было ли молчание само по себе сигналом?
Слабый стук добавил шума к непрерывному гудению наушников. Я выключил свой айпод, заглушив шум. Это был шлепок, а не удар. Отец не двигался, но слезы капали на пол под ним. Но он по-прежнему молчал.
— Папа?
Слезы означали печаль, если это не свадьба, также слезы означали счастье. Если только это не была свадьба кого-то, кого ты ненавидишь, и в этом случае это могут быть тоже слезы. Я, как правило, просто предлагал платок любому и не старался разобрать причину слез окружающих. Но папа никогда не плакал, поэтому я не мог понять, что означают его слезы.
— Что-то случилось?
Тишина. Это было угнетающе. Я никогда не возражал против этого раньше, но такое молчание, казалось, подавляло. Моя спина покрылась мурашками. Что-то происходило. Я не мог чувствовать это, как нормальные люди, но я мог чувствовать это на базовом, животном уровне. Что-то, что было целым, теперь было сломано. Но что?
— Папа?
Он откашлялся и прижал кончики пальцев к закрытым глазам.
— Твоя мать…
— Она расстроена из-за тебя?
— Нет, сынок, — наконец он встретил мой взгляд, его слезящиеся глаза демонстрировали эмоции, которые я не мог уловить. — Она умерла сегодня утром.
— Умерла?
Я знал эту концепцию, и не только по опыту общения с соседским петухом. Но я никогда не сталкивался с этим. Так близко, что это казалось нереальным.
— Она умерла во сне. Я проснулся, а она...
У него перехватило дыхание, и он снова опустил голову.
— Где она?
— Все еще в постели, — его голос был напряженным. — Приедет «скорая», но уже слишком поздно.
— Но ее там нет. Так где же она? Куда она направилась? — я пытался понять.
— Она только что ушла, сынок.
— Но ведь ты сказал, что она все еще в постели, — я покачал головой.
Он разразился рыданиями.
— Я не могу этого сделать. Я не могу. Не без нее. Это слишком для меня. Последовали еще рыдании, которые терзали его тело, а вдалеке завыли сирены.
Пока мой отец плакал, я записывал его поведение в блокнот человеческих реакций: ничего хорошего из молчания не выйдет.
— Камилла?
Я сбросил пиджак и кинул его на стул, затем встал на колени у ее ног и стянул ее туфли.
— Да?
Она держала глаза закрытыми.
— Что случилось?
Развязав галстук, я расстегнул рубашку, бросил ее к пиджаку и забрался в постель рядом с ней.
— С чего ты взял, что что-то не так?
Она отвернулась.
— Твое молчание.
— Твой мозг провел математические расчеты и в этом?
Я потянулся, чтобы коснуться ее лица, но она отшатнулась.
— Пожалуйста, скажи мне.
Страх, внезапный и сильный, настиг меня. Она сожалела о том, что мы сделали в ресторане?
— Дело в сексе?
Камилла зажала между зубами большой палец.
— Нет. То есть да, — она откатилась от меня. — Не совсем... я… не знаю.
— Значит, из-за подглядевших?
Я хотел прикоснуться к ней, успокоить ее.
— Да.
— Я могу взять записи с камер наблюдения и выяснить, кто это был.
Она застонала и уткнулась лицом в подушку.
— Пожалуйста, не надо. Я умру от унижения.
Устроившись рядом с ней, я уставился на светлые пряди, скрывавшие ее лицо от меня.
— Если ты не объяснишь, я никогда не узнаю. Мой мозг робота, как ты его называешь, просто не способен заглянуть в сердце другого человека. Он даже не может заглянуть в мое, если оно вообще у меня имеется.
Ее плечи слегка расслабились, и она повернулась ко мне лицом.
— Ты знаешь, как это обезоруживает?
— Что? — я ничего не мог с собой поделать и провел пальцами по ее обнаженной руке.
— Когда признаешь свои недостатки.
— Почему это обезоруживает? — я заглянул в ее светлые глаза.
— Потому что большинство людей тратят бесчисленные часы своей жизни, пытаясь скрыть их.
— Я не большинство людей.
— Нет, — она положила ладонь мне на щеку, и ее тепло заполонило мои вены. — Это не так.
— И ты тоже, — я притянул ее ближе, и она уперлась в изгиб моей руки. — Ты собираешься сказать мне, почему расстроена?
— Я думала, ты не умеешь читать эмоции.
— Ну иногда я могу прочесть твои, когда ты позволяешь мне их увидеть. Но бывает ты прячешься от меня.
— Так будет безопаснее.
У меня в голове возник вопрос, который я даже не подумал задать.
— Ты расскажешь мне о себе? — ее слова вернулись ко мне: «задавай правильные вопросы». Может быть, это был один из них.
— Что ты хочешь знать?
— Я знаю основные аспекты твоей жизни — где училась, чем занимались твои родители, что ты их очень любила, имена друзей. Но не могла бы ты рассказать о тех моментах из жизни, которые очень хорошо запомнились?
— Зачем?
— Разве это не очевидно? Я хочу узнать тебя. Все твои секреты — я хочу хранить их. Ты можешь рассказать мне все, что угодно, и я не буду тебя осуждать. Была ли какая-то нездоровая одержимость? Хорошо. Вела ли ты себя как потаскушка назло матери? Нет проблем, правда, но это не мой любимый вопрос. Может ты зарыла пятьдесят трупов на заднем дворе? Мне на это насрать.
Она фыркнула.
— Я думаю, что последний, — это больше о тебе.
Да.
— Я хочу знать о тебе все.
Я думал, что собрал все необходимые данные, но чем ближе я был к ней, тем больше понимал, как многого я не знаю.
— Я хочу видеть вещи твоими глазами.
— Сочувствие. Единственное, чего не хватает психопатам, — она покачала головой у моего плеча. — Ты хочешь того, чего не можешь иметь.
— Рассмеши меня?
— Хорошо. Дай подумать, — она погрузилась в молчание, которое заставило меня нервничать. Молчание было плохим. Но когда Камилла снова заговорила, я услышал улыбку в ее голосе. — Однажды летом мы с друзьями вбили себе в голову, что будем бегунами. В то время это было наше увлечение. Не знаю почему, может быть, летние Олимпийские игры или что-то еще. В любом случае, я не знаю, заметил ли ты это во время моей попытки побега, но я не особо приспособлена к бегу.
— По-моему, ты была великолепна. Мне понравилось смотреть, как ты двигаешься, хотя мне хотелось, чтобы ты бежала ко мне, а не от меня.
— Тогда это была бы не очень умная попытка побега, не так ли?
— Да.
Она положила ладонь мне на живот.
— Итак, однажды утром мы бегаем по моему району. Солнце уже высоко, очень жарко и я иду в компании девочек. Мы неплохо проводим время и сворачиваем за угол, чтобы пройти мимо моего дома. Мой отец во дворе устанавливает разбрызгиватель перед уходом на работу. Он останавливается и машет нам рукой, когда мы приближаемся. Затем моя мама выходит из дома и подходит к шлангу. Я начинаю смеяться еще до того, как она заканчивает свои шалости. Конечно, разбрызгиватель запускается и распыляет воду на отца. Он стоит там, я не знаю, примерно пять секунд, — она хихикнула и остановилась, чтобы собраться с мыслями, а я издала первый смешок вместе с ее хохотом. На нем рабочий костюм, он весь мокрый. Мы с девчонками смеемся. Он поворачивается и видит мою маму, пытающуюся прокрасться обратно в дом. Затем отец начинает за ней гнаться. Она кричит и пытается поспешить вверх по ступенькам, но он хватает ее и прижимает к себе, все еще мокрый, — ее смех заразил меня, и я улыбнулся мысленному образу.
