Увидел, что Анфидия, третьего лучника, безжалостно рубят с четырех сторон.
Ударил коня пятками и припустил по берегу, вдогонку остальным, у которых — включая обремененного добычей Диоклеса — точно крылья на пятках отросли.
Обогнал, поравнялся с миопароной, прыгнул, опрокинулся, подвернул ногу. Не чуя боли, взвился и шарахнулся в море, поплыл саженками со скоростью, почти невообразимой. Сто локтей, отделявших его от корабля, беглец одолел менее чем за четверть минуты.
Диоклесовым спутникам волей-неволей довелось повернуться и принять бой, когда пять визжащих от ярости фурий настигли отступающих. Но в рассыпном строю пехоте не тягаться с кавалерией. Невзирая на численное равенство, пятеро критян полегли все до единого. Амазонки потеряли двух.
Диоклес и не подумал помогать товарищам, но продолжил неудержимый бег, оторвался от замешкавшихся наездниц и, вздымая тучи брызг, направился к миопароне, с каким-то безумным упорством продолжая волочить за собой ко всему безучастную Эфру.
Погоня — три уцелевшие наездницы — покрыла полторы сотни локтей почти мгновенно. Вновь напряглись могучие луки.
* * *
— Бей, — негромко приказал этруск. — Правую и среднюю...
Море было почти спокойно, ибо тянувший с побережья ветер усмирял волны. Прицел рассчитали заранее. Сигерис и Гирр спустили тетивы одновременно. Все три амазонки слетели на песок прежде, нежели успели расстрелять Диоклеса и прикончить злополучную подругу.
— А третью кто?.. — выдавил Сигерис и обернулся.
— Когда-то и я отличался по этой части, — признался Расенна, опуская лук. — Правда, прошло много лет, но все же...
Минуты через полторы запыхавшийся, дышавший подобно обсыхающему киту Диоклес добрался до судна.
— Принимай! — хрипло выкрикнул он, хватая свешивавшийся за борт канат.
— Принимаю, — отозвался этруск. Вынул из гнезд крепления кормового заслона, поднял могучими ручищами тяжкий щит, передал гребцам. Свесился, ухватил Эфру, одним рывком перенес на палубу. Помог Диоклесу вскарабкаться следом.
— Прочь отсюда! — выдохнул обессилевший великан. — Скорее! Прочь!..
— Сигерис, обруби якорь, — приказал этруск. — Трогай! И бери таранный темп!
Весла ударили слаженно и немедля.
* * *
— Н-да... — задумчиво произнес капитан, дослушав перебивавших друг друга Диоклеса и Кенея, которые в известной степени вернули себе душевное равновесие, опустошив на двоих целую амфору неразбавленного фессалийского («Левку», по личному распоряжению Арсинои, снабжали наилучшими винами и яствами).
Оба наемника расположились на носу миопароны, спинами к бортам, и блаженствовали, тупо уставясь в усеянное звездами небо.
— Н-да, — повторил этруск и надолго умолк.
Приведенную в чувство Эфру не без удобства устроили на войлочной подстилке посреди палубы, рядом с мачтой, однако развязывать отнюдь не спешили. Напротив, тщательно проверили путы, подтянули подозрительно выглядевшие узлы, обмотали несколькими витками тонкой, но прочной цепи. Девушка только скалилась и раз-другой попыталась укусить моряков.
— Это твоя вина, — бесцветным голосом вымолвил Гирр.
— Это наше общее счастье, — отозвался Расенна. — Вообрази-ка на минутку, что подобное приключилось бы в Архипелаге... Молодцы, как выяснилось, немного — самую малость — навыкли работать руками. А в подобном деле еще и головы требуются... Сам Тиния[42] позаботился избавить меня от банды никчемных неумех. Новый экипаж придется, думаю, набирать капитану, — а не начальнику дворцовой стражи.
— Поговорим в Кидонии!
— Разумеется. Если захочешь. Но тогда, не обессудь, выясним: откуда проведал надзиратель Гирр о... м-м-м... да! — ты подыскал удачное выражение — об официально пожалованном праве первой ночи. Заодно полюбопытствуем: наделен ли был означенный Гирр столь же официальным правом сеять возмущение среди моряков «Левки», разглашая государственную тайну и, по сути, нарушая торжественный священный обет молчания, принесенный царице... По-прежнему хочешь поговорить в Кидонии? Не передумал?
Критянин поник. Удалился на корму и угрюмо уставился в темные волны.
Надувался парус, храпели во сне утомленные гребцы, журчала стремившаяся мимо корабельного корпуса вода.
— Стало быть, уложила Пелия ножом на расстоянии десяти локтей? — негромко спросил этруск.
— Да! И дралась, точно дикая кошка! Счастье, что нас оказалось восемь человек... Иначе наверняка бы вырвалась и умчалась! Или еще кого-нибудь угробила!
— Безусловно, — кивнул Расенна. — Я не сомневаюсь в этом.
Диоклес почуял издевку, засопел, однако возражать капитану побоялся. Можно было, впрочем, выместить злобу гораздо проще. И безопаснее.
А главное, приятнее.
Верзила поднялся, широко, с хрустом потянулся, помотал головой.
— Волчица, сдается, очухалась... Ну-кось...
Наемник тяжело прошагал к мачте, остановился, обозревая лежащую Эфру, подбоченился.
— Кеней, подсоби-ка чуток!
— В чем подсобить? — осведомился Расенна.
— Я хочу маленько поквитаться с девочкой. За себя и за всех прочих. Сейчас попляшешь, стерва, — прибавил Диоклес, обращаясь к амазонке. — Ух, и попляшешь!
— Ни с места! — еле слышно шепнул этруск попытавшемуся встать Кенею. — Сидеть, выродок, если жизнью дорожишь...
Кеней повиновался беспрекословно.
Услыхав приближающуюся поступь, Диоклес обернулся.
— Лучше я пособлю, — произнес Расенна. — Ты разумеешь по-гречески? — спросил он Эфру.
Девушка сверкнула незаплывшим глазом и промолчала.
— Конечно, разумеешь. Только разговаривать со мной не изволишь... Крепкий орешек. Молодчина.
— Расколем! — заверил Диоклес и расстегнул набедренную повязку. — Подержи-ка молодку за плечи, командир.
Охмелевший, возбужденный наемник дерзил непроизвольно, забывая, кто стоит рядом. Этруск бесстрастно пропустил панибратскую просьбу мимо ушей.
Нагнувшись, Диоклес перерезал путы на Эфриных ногах. Девушка слегка вздрогнула и шевельнулась, пробуя затекшие мышцы, попыталась восстановить обращение крови в измученных венах.
— А что, собственно, ты собираешься предпринять? — полюбопытствовал этруск, упорно изъясняясь на греческом.
Наемник заржал.
— Хороший вопрос! Ой, хороший!
— И все-таки? Отвечай по-эллински, пускай и она слышит.
Диоклес продолжал гоготать.
— Потише, приятель, перебудишь гребцов, а им, сердечным, отдых требуется.
— Я-то умолкну, — сказал отсмеявшийся головорез, — только вот эта гадюка, пожалуй, верещать возьмется!
Он коротко пнул простертую Эфру ногой.
— Гадюки не умеют верещать, — беззлобно возразил этруск. — Они помалкивают, даже когда очень больно и страшно. В худшем случае шипят...
