— Хотя мне всегда казалось, что я настолько уже пресыщен всеми этими излишествами, перепробовал стольких совершенных красавиц и искусных любовниц, что кроме чисто механического аспекта, мне уже больше ничего в моей жизни и не светит. — его горячий громкий шепот опалил мне вначале затылок, впоследствии проложив до уха обжигающую дорожку из далеко не двусмысленных слов, проникающих в буквальном смысле под кожу скальпа и кость черепа раскаленными иглами весьма действенной пытки. И в сочетании с его горячими ладонями, обхватившими мои предплечья, и его подминающе сильного тела, прижавшегося к моей спине и ягодицам, это было подобно сокрушительному удару по всем уязвимым точкам одновременно. Контрольный "выстрел", после которого действительно никто не выживает.
Я, наверное, тоже не выжила. Хотя и продолжала вроде как дышать, пропускать через себя надрывные удары собственного сердца, а вместе с ними и голос Глеба Стрельникова, и его убийственные манипуляции, как ментальные, так и физические.
— Но, оказывается, жизнь способна преподносить воистину ошеломительные сюрпризы. — наверное, он пытался проделать один из своих старых трюков, вернее даже, колдовских. Пытался заговорить своими черными заклятиями и магическими знаками, расписывая ими по моему рассудку и коже с помощью своих изголодавшихся губ, осипшего баритона и невыносимо искусных пальцев.
Когда-то, еще не так уж и давно, я реально сходила с ума от всего этого, как и заводилась с полуоборота, подобно озабоченной кошке или текущей сучке. И это действительно было за гранью всех моих прежних представлений о сексе, об опытных мужчинах и даже о любви. Но сейчас…
— Кто бы мог подумать, что я однажды получу в свои руки столь ценный дар и с каждым новым днем буду думать о тебе все чаще и больше, едва не постоянно…
Сейчас я периодически вздрагивала и порывисто вдыхала-выдыхала совершенно от других ощущений. Прикосновения, от которых раньше у меня сносило крышу, и от которых я едва не кончала в буквальном смысле этого слова, теперь воспринимались мною мучительной пыткой. Я и реагировала на них, как на реальную пытку, преследующую лишь одну конкретную цель — запугать, унизить, раздавить и извести до полусмерти запредельными гранями нечеловеческой боли. Правда, физического насилия ко мне еще никто не применял, но это с какой стороны еще посмотреть. Все-таки Глеб касался меня. Его пальцы и горячие ладони скользили по моему телу именно физически, заставляя мое тело трястись вовсе не от возбуждения, а мою сущность — коченеть и стынуть парализованной изнутри полумертвой бабочкой… Точнее стрекозой. Они ведь так и засыпают перед началом зимы? Перестают двигаться, дышать… видеть сны и окружающий их мир. А вот чувствовать? Они чувствуют, когда кто-то их трогает в этом оцепеневшем состоянии — застывшими в выбранных ими позах полумертвыми трупиками?
— Хотеть всегда, изводиться будто какому-то озабоченному подростку. — мой одержимый инквизитор хрипло усмехается, уже и не пытаясь скрывать своей жажды обладания. Шаря по моему телу более смелыми и имеющими на это полное право жадными ладонями. Сжимая пальцы или вдавливая ими по особо чувствительным точкам и почти уже не сдерживаясь… причиняя пока еще легкую боль, от которой хотелось дернуться еще сильнее и еще громче всхлипнуть. Но совсем не от возбуждения. От разрастающегося и ширящегося с каждой пройденной секундой во мне страха, да. От пугающей неприязни, которая никак не желала уступать место прежним воспоминаниям, прежней реакцией на его ласки и его сокровенные признания. Смертельный разрыв между не таким уж и далеким прошлым и настоящим… Между тем Глебом и этим…
— Ты не поверишь, но я уже начал каждый вечер или утром с пунктуальной периодичностью онанировать, потому что это нереально… Нереально не думать о тебе, не хотеть свою девочку и при этом не заводиться до доводящего до полного срыва стояка. Кто бы мне сказал об этом еще пару недель назад, назвал бы его отбитым на всю голову долбоебом. А теперь… Уже и сам не знаю, как это все остановить. Да и хочу ли я от этого избавиться? Сходить с ума, как когда-то по бурной молодости, если не сильнее. Словно проходишь через совершенно новое перерождение, которое хочется затянуть до бесконечности. Будто это последний тебе дар от суки-судьбы. И если не схватишься за него всеми конечностями мертвой хваткой, упустишь данный шанс уже навсегда. И не просто схватиться, а сделать нечто невозможное и запредельное. Чтобы уже больше ничего не сумело отнять этого у меня…
Он не просто это все говорил (вернее, "рычал" утробным голосом своего все больше и больше распаляющегося внутреннего зверя), а подкреплял чуть ли не каждое слово соответствующим действием. Прямо, как сейчас, погрузив свои гибкие пальцы в пряди мои распущенных волос на затылке и всего в два идеально выверенных движения скрутив их в тугой жгут. Тем самым обнажил мне шею и с пугающей ловкостью опытного кукловода, начал управлять положением моей головы той или иной манипуляцией знающей руки.
Естественно, меня парализовало уже намного сильнее, чем до этого. Практически до полной остановки сердца и усилившейся нервной лихорадки во всем теле, выкручивающей острыми судорогами едва не все суставы и внутренности. Тут только и остается, что мысленно молиться о чуде или возможности прямо сейчас и сию же секунду сойти с ума (а лучше сразу сдохнуть). Особенно, когда уже не только его пронимающее до мозга костей звучное "рычание" касается твоей обнаженной кожи на шее и трапеции, но и вместе с горячими губами и влажным языком твоего палача. И особенно, когда пальцы второй его руки начинают не спеша расстегивать молнию платья на твоей спине.
И только попробуй при этом его остановить или взмолиться вслух о пощаде. Потому что именно этого он сейчас и ждет. Именно к этому и подталкивает, наполняя твою кровь быстродействующим ядом всепоглощающего страха, выедающего изнутри бренную плоть и немощную сущность. Чтобы ты наконец-то призналась. Первой. Призналась в своем вопиющем перед лицеприятным богом преступлении. И чем скорее ты это сделаешь, тем милосердней последует за этим наказание. И желательно на добровольных началах, с полным покаянием, чистосердечным раскаяньем и глубоким осознанием всей своей вины и ошибок.
— Как же мне хочется показать тебе, что я на самом деле чувствую и до каких пределов достигла моя одержимость в жажде обладать тобою, всецело и полностью. Не делясь ни с кем и ни с чем, даже с миром…
Теперь не только его пальцы оставляют на моей коже пульсирующие следы обжигающего воспаления. Смысл его сиплых слов тоже царапает по оголенным нервам шокированного сознания ощутимыми разрядами сковывающей анестезии. От чего мне хочется просто до остервенения поежиться и обхватить себя руками. Как-то спрятаться от этого кошмара. Защититься. Не дать ему проникнуть в меня еще глубже. Не добраться до более уязвимых точек. Но разве его сейчас кто-то или что может остановить?
Он будто читает мои мысли. Его руки с каждой последующей фразой, смелеют все больше и больше. Вернее, вспоминают каково это — трогать и брать то, что принадлежит им по праву. Его пальцы скользят по моему лицу и горлу, изучают линию соприкосновения ожерелья и кожи, без особого усилия приспускают с моей груди лиф расстегнутого им платья, пока его губы поднимаются по изгибу шеи, опаляя ее жарким шепотом и новыми метками бесстыжего языка.
Только в этот раз мне хочется умереть вовсе не от возбуждения. Я его, к слову, вообще не испытываю. Совсем и никак. Хотя и не чувствую ничего близкого к отвращению. К тому же сама не понимаю, чем меня кроет в эти минуты и почему так сильно хочется плакать? Точнее даже реветь. Потому что это гребаное ощущение рвет меня изнутри своим безудержным желанием высвободиться — дать волю всем моим страхам, достигшим своего критического пика.
— Моя сладкая девочка… единственная в своем роде и совершенная во всем… Моя и только моя… Достойная только лучшего — королевских почестей и раболепного поклонения. Даже не представляешь, сколько я хочу тебе дать, чтобы ты это сумела прочувствовать. Одновременно и баловать и… доводить до капризных слезок… Слушать, как эти сладкие губки жалобно умоляют, просят и требуют еще…
