— Однажды ты оценишь эту красоту в полной мере и пережив все ее исключительные возможности, уже не сможешь больше мыслить без нее о настоящем сексе… Как и без рук ее тебе дарящих…
Жаль, что мой слух не мог подменить звучание голоса Глеба на более желанный, как это сделал мой поплывший взор, искажая лицо мужчины в иные черты. Спасая в эти мгновения мой многострадальный рассудок от его атакующих ударов — от слов и рук моего палача. Кажется, в этот момент я несдержанно всхлипнула, каким-то чудом подавив в себе рвущиеся на волю рыдания и истерику. А рыдать уже не просто хотелось, как и умолять. Скорее орать, визжать, выкручиваться и отбиваться. Делать хоть что-то, лишь бы выжить… Лишь бы хоть как-то сохранить в относительной целости свой здравый разум. Потому что накрывшая меня с этим голосом боль оказалась в тысячу раз убийственней происходящего со мной насилия. Выворачивающее наизнанку осознание совершенной мною вины… вины перед Кириллом. Моего безосновательного предательства с вопиющей глупостью…
Господи… что же я наделала?.. Как я вообще могла до такого додуматься, подвергнув столько жизней и в первую очередь свою реально смертельной опасности? Позволив другому себя целовать, касаться и трогать… Трогать там, где еще не остыли следы от прикосновений Кира… и не только физические…
— Пожалуйста… — похоже, это уже был достигнутый мною предел. Когда ощущение возможной потери сознания было таким же выхолаживающим, как и действия насилующего мой рассудок Стрельникова-старшего. Та самая грань, за которой уже больше ничего не было — ни тьмы, ни света… вообще ничего…
Только едва различимые ощущения… скольжения безразличной к моим страхам стали… царапающей дорожкой от ноющего из-за микро-пореза воспаленного соска, до более чувствительной линии-границы между низом живота и лобком. Как раз тогда я и сжалась. Или закрылась окончательно. Интуитивно. Стиснув со всей дури бедра и едва ли понимая, что вообще сейчас делаю. Вернее, что делает мое тело, единственное проявлявшее хоть какое-то подобие самосохранения.
— Что "пожалуйста"? — и я не видела выражения лица Глеба в тот момент из-за треклятых слез, которые стекали по моим вискам уже бог весть сколько времени. Зато слышала, как менялся его голос. И в этот раз он тоже изменился. Поэтому и резанул, как бритвой по позвоночнику, заставив дернуться спонтанной судорогой в очередном приступе убийственного ужаса.
— Не надо… пожалуйста… — я даже не могла найти в себе сил, чтобы вцепиться в его руки и остановить уже буквально. — Я не хочу… не хочу…
Еще немного и разревусь окончательно. Поскольку на другое я все равно была неспособна. А так… хоть какое-то проявление живых чувств.
Но тогда мне и слезы не помогли, не сумев скрыть почерневшую до непроглядного угольного Тьму в буравящем меня взгляде Глеба. Пугающий до очередной остановки сердца предел то ли нечеловеческой боли, то ли очень глубокой ярости. Такой глубокой, но обязательно физически осязаемой, что даже просто смотреть в нее было до жути страшно. Хотя определить точно, что же на самом деле скрывалось в глубине колдовских глаз цвета ревности и так настойчиво рвалось на волю, все равно оказалось невозможным. Глеб Стрельников не из тех людей, кто воочию демонстрировал истинное состояние своих чувств и раскрывался хотя бы на половину перед кем-то ни было. Здесь он оставался верен своим железобетонным привычкам до последнего. Чем и пугало еще сильнее.
— Тихо… тшшш… — понятия не имею, что произошло, но он будто только что соскочил с той невидимой грани, с которой так просто в порыве бесконтрольного бешенства не сходят. Еще секунду назад я была уверена, что это уже все… Это последние для меня мгновения жизни с последними ударами моего упрямого сердца. Всего одно движение его руки с ножом и…
Да, оно последовало, и я не закричала, поскольку банально не получилось. Крик застрял паническим удушьем прямо в глотке, застыв там вместе со временем, затянувшегося вечностью неумолимого фатума.
Но все, что Глеб сделал после, вдруг обнял меня, обхватив голову и заботливо развернув к себе лицом, чтобы тут же притянуть к своему плечу отеческим порывом обеспокоенного покровителя.
— Все-все… Я остановился… Я больше ничего с тобой не делаю.
Как же я хотела рыдать и орать… и как меня рвало изнутри… Но я только тряслась, наверное, раза в три сильнее, чем до этого. Единственное, что у меня тогда получалось. Дрожать… Трястись, как эпилептик. Не в состоянии унять эту сводящую с ума лихорадку, выжигающую адреналином кожу и вены и ломающую кости внутренним воспалением.
Какое счастье, что я больше не видела его лица, еще и зажмурившись что дури. А то, что он меня прижимал к себе и что-то там успокаивающе нашептывал — хрен с ним… Я все равно соприкасалась оголенной кожей с тканью его костюма, а не с его голым телом… Это, наверное, и спасало мой рассудок от летального срыва. Четкое понимание отрезвляющего факта, что он так ничего со мной и не сделал, кроме как напугал до смерти и изнасиловал мое сознание.
— Почему ты не остановила меня раньше?..
А разве это что-то бы изменило? Я бы стала бояться его меньше, как и здраво понимать, до чего он способен и готов дойти, если только захочет и дадите ему на то волю?..
Слава богу, хоть додумался оттащить меня от этих треклятых стеллажей и усадить осторожно на кожаный диван в зоне отдыха перед холодным камином. Только его успокаивающие поглаживания ни черта не помогали. Я даже не заметила, как обхватила себя руками, закрываясь и сжимаясь еще сильнее. Мне уже было абсолютно ни до чего. Кроме одного долбящего в висках желания — забиться куда-нибудь подальше и очень глубоко и проораться. Вырвать из груди этот разъедающий до костного мозга кошмар. Эту треклятую реальность. Гребаное понимание, что ничего на самом деле так и не изменилось. Я все еще у края. Никто этот чертов нож от моего горла так и не отвел.
— Одеться сама сможешь или нужна помощь? — конечно, Глеб все видел и прекрасно все понимал. Он же сам это и устроил, преследуя известные лишь ему цели. И вся эта его мнимая забота не выдерживала никакой критики, как и моя к нему нынешняя тяга.
Он отошел почти сразу же, как только усадил меня на диван, якобы чтобы вернуться за моей одеждой, избавиться от ножа и принести мне платье.
— Если… только… молнию застегнуть…
Видимо, он и сам не особо-то рвался помогать мне по личной инициативе. Это стало ощущаться чуть ли не сразу после того, как он меня отпустил, пытаясь скрыть свою отстраненность всеми доступными ему способами. Но даже я в своем нестабильном состоянии не смогла ее не почувствовать. И не удивительно. Сложно не испытывать возле этого человека даже десятую долю исходящей от него энергетики и слишком осязаемого потенциала. При этом, не обязательно смотреть в его лицо. Вполне достаточно и одной его близости.
— Выпей. Тебе это необходимо. — он снова от меня отошел, когда отдал платье, но лишь за тем, чтобы пройтись к местному бару и налить из початой булки марочного коньяка. — Можно залпом, но до дна.
— Я… не могу… прости… Меня сильно тошнит…
— Сколько сможешь.
Поразительно, насколько твердой была его рука с протянутым ко мне бокалом. Впрочем, как и его весьма убедительный взгляд. Вернее, продавливающий своего нерадивого оппонента крайне весомыми аргументами скрытой силы. Даже если показательно будешь перед ним блевать, все равно не сумеешь не взять этот долбаный бокал. Правда, на деле, так и случилось. Я выпила всего пару капель, после чего, зажав рот трясущейся ладонью, едва не спотыкаясь и не падая на ходу (долбанные туфли на высоком каблуке, увы, никто не отменял), побежала прочь из кабинета, практически не разбирая пути — куда и на кой. Слава богу, дорогу до ванной я помнила где-то на подсознательной подкорке, чисто на интуитивной, и добежала до нее почти вовремя. Может оставила всего лишь небольшой след на красивой кафельной плитке где-то в двух шагах до белоснежного унитаза.
Теперь желание сдохнуть выросло в разы и не покидало даже после того, как я перестала рвать.
