Судья ловит меня. Сжимает плечи. Вынуждает сесть на кровать и смотреть себе в глаза.
Просит объясниться. Я изливаю, насколько могу.
Оказалось, что уже почти месяц Лиза не живет с отцом. Не отвечает на его звонки и сообщения. Ушла после огромного скандала. Сказала, что сможет сама. А теперь…
Больница. Непонятные вещества в крови. Жестокая интоксикация.
И он звонит мне, чтобы узнать, не в курсе ли я, что приняла его дочь.
Между нами с Русланом Смолиным уже столько всего намешано, но сейчас я возвращаюсь в то время, когда он был просто ее отцом. По-своему любящим. Давящим. Косячным. Пугающим меня и обожаемым ею, пусть она и постоянно на него бурчала.
А еще я впервые так красочно вижу ее драму. И впервые не считаю ее в чем-то уступающей драме каждого из нас.
У Лизы очень рано умерла мама. Занятой бизнесмен-отец не способен уделять ей столько времени, сколько требует ее внутренний одинокий ребенок. Откупается строгостью и деньгами, хотя ей нужно совсем не это. Парни, в которых она была влюблена и которым отдана, ею часто просто пользовались.
Ее все бросили. И среди всех ее бросила я.
Мне не то, что не надо ехать в больницу. Мне ехать туда нельзя. Меня там не ждут.
Слава не просто против. Он, скорее всего, считает, что я должна успокоиться и лечь спать. Но и останавливать не пытается.
Мы спускаемся на паркинг и садимся в его машину. Решение так и не дописано. Спать я больше не хочу.
Всю молчаливую дорогу прокручиваю в голове ту жесть, которую мы с Лизой друг другу устроили. И стараюсь хотя бы не плакать.
Как только останавливаемся напротив нужных ворот, дергаюсь к ручке, но Слава тормозит меня, придерживая за колено.
Я поворачиваю голову. Смотрит очень серьезно.
– Юля.
– Я буду осторожной.
Хочу выйти поскорее, но Слава сильнее сжимает.
Мотает головой и требует смотреть адресно. Проговаривает четко:
– Не верь ему. В этом тоже не верь.
Внутри волной переживаемого волнения поднимается тошнота. Только недавно выровнявшееся дыхание снова сбивается.
– Мне не важно, что он будет говорить и делать. Я к Лизе еду.
– Я знаю. Но ему не верь.
– Хорошо.
Рука судьи съезжает с моего колена. Он тянет меня к себе за затылок и целует в губы. Чуть отстранив, удерживает. Смотрит в глаза и просит ими еще раз верить ему одному.
Я знаю, что сегодняшний вечер совсем не ложится в наш план, но…
— Езжай. Чтобы он не видел.
Прошу и выскакиваю из низкой машины. Перебегаю дорогу по зебре.
Я знаю, что Слава может оказаться прав. И что даже в условиях, когда дочь поступила в больницу с передозом, Смолин не станет вдруг хорошим человеком, но не поехать я не смогла бы.
Прохожу через ворота и вижу, как навстречу на крыльцо выходит человек.
Узнаю Смолина. Он напоминает мне грозовую тучу. Плечи и голова поданы вперед. Движения резкие.
Он спускается по лестнице, чиркая зажигалкой. Затягивается, направляясь ко мне.
Я даже сквозь темноту чувствую, как напряженный взгляд разрезает пространство между нами. Раньше испугалась бы. Сейчас мне все равно, как он смотрит. О другом думаю.
Сама иду ему навстречу.
Торможу, почти впечатавшись лицом в мужскую водолазку. В нос врезается резкие для меня запах мужского парфюма. Пальцы до боли сжимают локоть. Как тогда в суде, но дернуть не хочется.
Я поднимаю взгляд к глазам и осознаю, что он сегодня правда другой.
– Спасибо, что приехала, Юля. – Смотрит на меня напряженно. Что скрывается за этим взглядом – откуда-то знаю. Страх. Отпустит себя – развалится. И я его не жалею, но…
– Что с Лизой?
– Она спит сейчас.
– Ей легче?
Молчит.
– Врачи что-то говорят?
Смаргивает. Я и сама звучу хрипло, а он, по ощущениям, выталкивает из себя слова, преодолевая. Только злорадства это не вызывает.
Передо мной стоит наш со Славой враг. И я могу насладиться его испугом, отчаяньем, болью. Но вместо этого надеюсь с ним на одно. И испытываю, уверена, одно и то же.
— Я хочу задать тебе несколько вопросов, Юля.
— Я могу к ней зайти? — Перебиваю, зная, что, наверное, неправа.
– Можешь.
Но Смолин не позволяет себе резкость. Кивает за спину в сторону крыльца, с которого недавно сбежал.
Я поднимаюсь первой. Прежде, чем скрыться за дверью, бросаю взгляд туда, где стояла машина Славы. Она еще там. И он еще там.
Дурак, езжай. Езжай, мой любимый дурак…
Закрываю глаза, качаю головой и захожу в двери, которые Лизин отец открыл для меня толкнув над головой.
Глава 40
Глава 40
Юля
Я езжу в больницу к Лизе каждый день. Быстро выучила, на каком этаже ее палата и как туда попасть.
Условия у Елизаветы Руслановны лучшие, естественно. У нее всё лучшее. И я никогда этому не завидовала.
Здороваюсь с девушкой на рецепции и прохожу сразу к лифтам. В руках у меня – букет свежих цветов. Я приношу такие каждые день и сижу с ней по несколько часов. Мне не запрещают.
В принципе, вопрос моего доступа и разрешение самовольничать – это не мои проблемы. Все это обеспечить должен Лизин отец. У нас с ним новый договор, на который я согласилась сама. Добровольно.
Стучусь в палату и, не дожидаясь разрешения, вхожу.
Подруга все еще на кровати. Рядом – молоденькая медсестричка как раз снимает капельницу.
Лиза ведет взглядом по комнате и тормозит на мне. Не улыбается. Не выражает ни радости, ни энтузиазма. Но и уйти вон не требует. Возможно, сил нет. Вряд ли нет желания.
Я знаю, что она мне не верит. Что мы ее утомили. Что она ненавидит нас. Свою жизнь. Что ее тошнит от себя.
Это все читается в глазах измученного одиночеством человека. И я очень на нее зла, но не виню за слабость.
– Вау, какие красивые! Елизавета, посмотрите!
Мне подыгрывает медсестра. Всплескивает руками и восторженно качает головой. Я поворачиваю букет как бы к ней (хотя по факту к Лизе) и покручиваю его в воздухе.
Смолин предлагал мне денег, чтобы развлечение его дочери не обходилось слишком дорого, но я отказалась. Букеты я покупаю ей сама за свою зарплату.
Раньше Лиза Смолина сто процентов потянулась бы за телефоном, схватила цветы и сделала бы несколько фото, на которых видно и их красоту, и обстановку больничной палаты, и заклеенный лейкопластырем сгиб локтя. Дальше — собрала бы все в мире реакции в Инстаграме, привлекая такое нужное ей внимание. А сейчас она отворачивается и безразлично смотрит в дверь.
У меня руки опускаются. Ставившая капельницу медсестра подбадривает меня улыбкой. Я возвращаю самообладание и киваю.
Я тебя переломаю, Лиза. Черт, я тебя переломаю. Поняла?
Перед глазами долго еще будет стоять ее серое лицо, синие губы, впавшие глазницы. Я именно такой увидела ее в первую ночь. И больше такой ее видеть не хочу.
С Лизой работает психолог. Она жестоко травонулась какой-то дурью, которую ей по доброте душевной предложили в клубе.
Она вообще ушла в отрыв. Жила в гостинице. Пробовала всякое. Тусила. Отдавалась. Соглашалась.
Мне кажется, уперто шла на самоуничтожение. И какое же это счастье, что у нее не получилось.
Отец, конечно же, замял вопрос наличия в крови дочери запрещенных веществ. Ее не ставили на учет. Не вызывали полицию. Кто и что ей дал — узнать должен он сам.
Но с отцом Лиза не разговаривает. Со мной тоже.
Правда меня она хотя бы не выгоняет из палаты. Возможно, только пока.
Пообещав зайти через час, медсестра оставляет нас вдвоем. Я делаю вид, что всё пучком. Скептически осматриваю стоящие на угловом столике вазы с четырьмя принесенными раньше букетами, выбираю самый вялый, достаю его, стряхиваю. Дальше – быстро, пока не накапало, несу в Лизину ванную к мусорке.
Выбросив, замираю ненадолго и смотрю на себя в зеркало. Маска энтузиазма подсползает. Даю себе короткую передышку и возвращаю ее на месте.
