Я взял в руки чёрную мантию, развернул. Судя по её длине, я должен был приходиться обладателю примерно по плечо. Я повертел мантию и так и сяк, потом зачем-то принюхался к ней. Запах был слабым, и мне пришлось несколько раз втянуть носом воздух, прежде чем я распознал его: чабрец. Ну ладно, чабрец и чабрец, что с него возьмёшь, как был дополнительной составляющей тонизирующих зелий, так и останется до сконча... Зелий?! Догадка была такой внезапной и инстинктивно пугающей, что я чуть было не отшвырнул мантию от себя как ядовитую гадину. Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! Хотя...
Я снова внимательно осмотрел мантию, потом осторожно засунул руку в карман. В левом кармане было пусто, а вот в правом мои пальцы натолкнулись на смятую бумажку. Я вытащил её как можно незаметнее и переложил себе в карман. Рон на меня не смотрел, а Джинни всё ещё перебирала зелья.
— Готово! — наконец объявила он, накапав нужную дозу Тонизирующего зелья в стакан с водой. — Рон, держи ему голову, а то подавится.
На лице Рона было такое выражение, что любому стало бы ясно: он с удовольствием поможет Малфою захлебнуться и, желательно, его собственной кровью.
— Может я? — ровным тоном предложил я, бросая подозрительную мантию на стул и шагая к дивану.
...Волосы у Хорька оказались необычайно мягкими, и я, просовывая ему ладони под затылок, незаметно для Джинни и Рона несколько раз погладил короткие встрёпанные пряди. Какой, однако, у меня враг белый и пушистый...
Лекарство Малфой проглотил рефлекторно, не приходя в себя, и тут же на его щеках стал расползаться румянец. Судя по яркости — нездоровый.
— Теперь раздеть, — Джинни взялась за обрывки рубашки, попыталась высвободить руки из рукавов, но Рон вдруг схватил её за запястья.
— Я не позволю, чтобы моя сестра смотрела на голого Малфоя! — пафосно объявил он. — Я о твоей чести должен заботиться, пока родителей нет!
Мы с Джинни даже сначала не нашлись, что ответить.
— А иди ты к боггартовой бабушке! — рявкнула девушка. — Если ты думаешь, что я не знаю, что у парней в штанах...
— Джинни, может, и вправду выйдешь? — не сдержался и я. Рон отошёл и уселся спиной к нам, буркнув что-то вроде «Ну и возитесь со своим ненаглядным Хорьком, может, пристукнет кого-нибудь, вот радости-то будет!»
Джинни ничуть не смущалась, видимо, увлечённая процессом лечения. Я на шаг отошёл от дивана: Хорёк лежал на нём абсолютно голый, белый с лиловыми и красными кровоподтёками на теле, дико тощий, узкоплечий и... беззащитный.
С чего это у меня такие мысли? Впрочем, знаю: в первый раз я видел Хорька без его утончённых оскорблений, без фирменной презрительной ухмылочки, без палочки, нацеленной мне в лицо. Какой он, однако, милый... когда оглушённый.
Джинни махала над ним палочкой.
— Гарри, иди сюда. Диагностика показывает сломанные рёбра и внутреннее кровотечение... Только, Гарри, это всё уже кем-то подлечено...
— Тем, кто его принёс, — кивнул я, вспоминая Малфоя, распростёртого в луже крови на полу туалета и певучие заклинания на неизвестном языке. Стало тошно, захотелось уйти и в то же время остаться. Было ли это похоже на мои ощущения перед смертью Сириуса? Ответить себе я не успел, моё внимание привлекло нечто другое.
Я склонился над раненым, осторожно коснувшись, отвёл в сторону его ногу: внутренняя поверхность бедра была в крови... но не только.
— Вау! — раздался позади голос Рона, которого я за этот вечер уже почти возненавидел. — Хорька трахнули!
Светало. Свечи почти догорели, и я поднял голову от книги. За окном становилось чуть светлее. Проклятая бессонница... Строчки резали глаза, но пить зелье я не стал, с каким-то мучительным исступлением доводя себя до крайней степени усталости. Измученный Круциатусом Малфой, в которого я по возвращении его от Лорда влил целый пузырёк Сна-без-сновидений, спал на моей постели. Я почти не надеялся, что предложенный мной метод сублимации психической энергии сработает и позволит нам обмануть Волдеморта, но всё обошлось. Даже под Круциатусом Малфой выдал Лорду, что ничуть не жалеет о потере наследника. Но и теперь меня опять не покидало ощущение, что что-то не то. Слишком хорошо шли события с того момента, как я вырвал крестника из подвала.
Я потёр глаза. Шпиону нельзя быть измученным и усталым, он начинает терять контроль над действительностью, но когда он у меня был, этот контроль? Моя воля — всё бы было по-другому, но теперь уже никакой Маховик времени не поможет изменить события. Хотя... Что бы я изменил, если бы была такая возможность?
Закрываю глаза, но от этого воспоминания становятся только ярче. Солнечный день на берегу озера и мои слова, брошенные из грязи, с которой меня смешали — это? Тогда бы, может быть... Но мне ли не знать, что сослагательного наклонения у времени не бывает? Я так боялся подумать вновь твоё имя — Лили. По слогам, вот так — Ли-ли. Любимая. Но нет, ничего бы не было по другому, всё так же остались бы развалины дома, двое убитых и Мальчик-который-выжил. Кажется, моё лицо исказила усмешка, потому что я подумал, что было бы, если бы удалось вернуться в прошлое и уговорить Люциуса взять сироту на воспитание. Кошмар, ужас, страшный сон. Поттер и так избалован донельзя, раз искренне считает себя центром мира, а тогда было бы совсем плохо. Что это я о нём... Но у него твои глаза...
Я отдёрнул штору. Небо на востоке было золотистым, а всё на земле было всё ещё погружено в мягкий полумрак. Нет, немедленно спать.
Я прилёг на кровать, немного отодвинув Люциуса, который даже не пошевелился во сне, закрыл глаза, но под веками всё равно щипало как от попавшего песка. Спать, — велел я себе и включил в сознании череду образов: льющаяся вода, блики солнца в траве, бегущие по небу облака. Но вода немного погодя стала рекой, на берегу которой мы сидели, болтая о волшебстве и Хогвартсе, блики солнца в траве пробивались сквозь листву, надёжно скрывающую наше убежище в Запретном лесу от посторонних глаз, а облака донесли твой голос:
— А разве люди, когда умирают, не становятся паром? Ну, или пеплом, это чтобы как будто их нет, а всё-таки немножко есть? А, ты как думаешь?
И я отвечаю так же, как ответил тогда, блаженно улыбаясь и щурясь на солнце, радуясь только тому, что не один:
— Не знаю...
Пепел или пар — я вспомнил об этом много лет спустя, и тогда же написал первое письмо. Написал и тут же сжёг, и, недоумённо стряхивая невесомые чёрные лоскутки сгоревшей бумаги с рукава, думал: как будто нет, а немножко всё-таки есть, есть, есть...
Прости, что так редко писал тебе. Как всё-таки глупо и как невозможно это преодолеть, даже не знаю, как назвать — мечтательность? Влюблённость? Суеверие? Но мне всегда были чужды эти восторженные проявления. Откуда мне знать, вправду ли, когда сжигаешь письмо, отправляя его в небытие, оно попадает туда же, куда уходят все мёртвые? Или ты и так видишь, что творится на земле, и какой ад ты покинула, оставшись навсегда двадцатилетней, навсегда счастливой, навсегда... любимой.
