Ознакомительная версия.
— Что же сказал доктор?
— Что-то по-латыни и покачал головой. Впрочем, он скоро должен прийти. Он приходит утром и вечером в девять часов. Это добрый человек, и он любит своих больных.
— Но почему теперь никого нет с Агафоном?
— Он попросил, чтобы мы ушли. Не хотел, чтобы даже Марика оставалась с ним.
Около забора раздались тяжелые шаги, заставившие всех троих прислушаться.
— Доктор, — сказала крестьянка.
Доктор подошел и раскланялся с комической важностью.
— Ну вот, очень хорошо, очень хорошо, что вы приехали, — сказал он.
— Скажите, что такое с братом, доктор? — спросила Мириам, едва удерживаясь от рыданий.
— Перерождение сердца, фрейлейн, — с печальным лицом ответил доктор.
— Это опасно? Прошу вас, скажите правду!
— Правда очень печальна, фрейлейн. Его сердце слишком изношено. Такое сердце тает, как снег в мае.
— И ничем нельзя помочь?
— Помочь? Нет, фрейлейн.
— А если пригласить знаменитого врача?
— О, фрейлейн, во-первых, знаменитый врач не всегда еще означает хороший врач. А во-вторых, откуда он возьмет новое сердце?
Мириам закрыла лицо руками.
— Проводите меня к нему, — простонала она. — Я здесь уже целый час, а меня все удерживают. Я хочу его видеть.
— Пройдите наверх, фрау Вильмофер, — сказал доктор. — Посмотрите, проснулся ли он, и, если проснулся, подготовьте его.
— Когда он не спит, господин доктор, то зажигает свечи.
Как раз в эту минуту осветились три окна на каменной стене. Мириам вздрогнула. Фрау Вильмофер ушла, доктор посмотрел ей вслед.
— Золотое сердце, — сказал он, видимо желая отвлечь мысли обеих мрачно молчавших девушек. — Сама она из богатой семьи, но вышла замуж за крестьянина, бедного, как Иов. Интересная судьба, сильный характер.
Ни Мириам, ни Рената не слушали его. Фрау Виль-мофер вышла из ворот и сделала знак рукой. Мириам слабо вскрикнула и бросилась к ней. Доктор медленно поплелся следом, тяжело вздыхая.
Рената осталась одна под темным небом, с шумящими вокруг деревьями. Она слышала удары своего сердца, и в уме ее не было никаких воспоминаний. Ее не удивляло то, как она сюда попала; ей казалось, что она уже давно сидит здесь под этими деревьями.
— Рената, идите сюда, — вдруг прошептала возле нее Мириам и повела ее по каменной лестнице в башню. Лестница была так узка, что двое с трудом могли идти рядом; пахло плесенью. Ренате казалось, что никогда еще она не поднималась так высоко. Мириам уже овладела собой и была удивительно спокойна. На пороге стояла Марика с торжественным выражением на прелестном розовом личике. Мириам подвела Ренату к постели и сказала:
— Вот Рената.
Рената протянула руку и почувствовала в своей другую, мягкую, сухую руку. В глазах у нее потемнело.
— Видишь, Агафон, я крепко держалась за нее, — нежным голосом сказала Мириам, и глаза ее стали влажны.
Агафон, улыбаясь, кивнул головой.
— И все-таки фотография была плоха, — сказал он. Он откинул исхудавшей рукой волосы со лба и лежал спокойно, как будто к чему-то прислушиваясь.
Доктор подошел к Агафону, поднял на его груди рубашку и приложил руку к сердцу больного.
— Сколько еще времени будут идти часы? — с улыбкой спросил Агафон.
— О, целые десятки лет! — сердито воскликнул доктор. — Вот странный вопрос.
— Я останусь теперь здесь, — сказала Мириам, — а вы, Рената, идите отдыхать.
Добраться до сеновала было довольно затруднительно. Пришлось залезать туда по приставной лестнице. Наверху было темно и душно.
— У нас только одна кровать, — извинялась крестьянка, — на ней лежит больной. Мы с Марикой спим на соломенных мешках.
— Мне все равно, где спать.
— Когда спишь, то, конечно, все равно. Спокойной ночи.
Рената легла на сено и широко раскрытыми глазами стала смотреть на кусочек неба, видневшийся в слуховое окно. Какие-то живые образы выступали из мглы и исчезали, прежде чем она могла рассмотреть их. Запах хлева доносился до Ренаты; внизу шевелилась корова. Скользили неясные призраки, смешиваясь с действительностью.
Когда настал день, Рената не знала, спала она или нет. Она встала, отряхнула платье от приставшего к нему сена, спустилась по лестнице вниз и, умывшись из жестяного умывальника, напилась парного молока. Пришла Мириам, бледная и усталая, щурясь от яркого солнца; несмотря на усталость, она ни за что не хотела отойти от постели Агафона. Рената бродила вокруг развалин, осматривала стены со множеством дверей, ворот, окон; всюду лежали груды мусора, на карнизах росла трава. Наконец она села у каких-то ворот и стала смотреть вниз на равнину, на синевшие вдали леса и сверкающую ленту реки.
Сердце ее разрывалось от какого-то таинственного отчаяния, не похожего на все, что она испытывала до сих пор. Лицо ее выражало мольбу; она готова была пожертвовать собой, только бы не случилось то, чего она так боялась. Бег часов стал для нее чем-то призрачным, и, когда настал вечер, Ренате показалось, что дня совсем не было. Она разговаривала на склоне горы с каким-то крестьянином, ходила с Марикой по лугу и рвала цветы. В обычный час пришел доктор и опять осмотрел больного.
Когда наступила ночь, Мириам заявила, что не пойдет спать.
— Я хочу провести здесь и эту ночь, — прошептала она.
— Если ты будешь через силу сидеть около меня, Мириам, для меня это будет хуже, чем если бы я остался один, — возразил Агафон, глубоко вздыхая. — Тебе надо отдохнуть. Отдохни от города, Мириам. Город омрачил и истерзал твою душу.
— Хорошо, если Рената останется с тобой, я пойду отдохнуть, — сказала Мириам. — Спокойной ночи, Агафон!
Мириам ушла, а Рената придвинула к кровати стоявший у стены плоский ящик и села на него.
— Странно, мне кажется, что мы уж давно, давно знакомы с вами, — сказал Агафон, повернув к Ренате свое бледное лицо.
— Что касается меня, то я действительно давно уж знакома с вами. Мне говорил о вас Гудштикер.
— Гудштикер? — медленно переспросил он, как будто стараясь уловить какое-то туманное воспоминание. — Гудштикер! Это писатель, не так ли? Да, я был знаком с ним. Только давно, еще в годы отрочества. Это проповедник истины, который постоянно лгал. Он выдавал себя за пророка, а на самом деле был только искателем приключений. Так, значит, вы тоже были знакомы с ним?
— О, очень хорошо!
— Почему вы говорите об этом с такой горечью? Хотя, если вы его близко знали, вам действительно должно быть горько. Я как сейчас слышу его вкрадчивый, медовый голос, вижу его самоуверенный взгляд. Это бес-искуситель, своим остроумием и утонченностью соблазняющий людей. Он стал писателем, потому что таким образом смог спрятать свою собственную душу, навесить на нее суетную одежду. Вы меня понимаете?
Ознакомительная версия.
