— Так и выгнала, Марин? Неужели?
— Только так. Несся от меня как угорелый, а под вечер букет роз на пороге, белых, штук сто… И он в смокинге, а в руке коробочка черная — кольцо, что ли, притащил… А я опять ему по щекам, правой-левой, пошел вон…
Она блестела глазами, подливала сама себе вина, хохотала над анекдотами, которые сама рассказывала. Потом ей что-то взгрустнулось ненадолго, а потом завилась новая спираль веселья.
— Ну ты даешь, Марин. — Я старалась разговаривать в ее манере, пусть и не всегда мне удававшейся. — Наверное, в вашем журнале только о твоих приключениях и говорят…
— Ой, ты знаешь, Ань, может быть. Не любят меня наши бабы — ревнуют к редакционным мужикам, что ли? Так и хочется сказать — успокойтесь, у меня своих хватает…
Будто не она вчера мне рассказывала, каким тоскливым выдался день — Кирилка ныл, мама опять на печень жалуется, и дачу надо бы снять, а денег нет, и собака опять захворала, она же у нее крипторх, собака. И я удивилась, потому что не знала о таком, и долго выслушивала истории о собачьих половых проблемах, а потом опять о ее личных — не половых. Сегодня же она была другой, и пьянела от собственной смелости больше, чем от вина, и взгляды мои и — менее заинтересованные — Вадима сводили ее с ума, делали совсем неуправляемой, не женщиной — огнем.
И я, невзначай словно, положила руку на ее колено и начала поглаживать. А потом наклонилась к ней, зашептала на ухо, какие глупые женщины у нее на работе. Как многого они не понимают, потому что вот мне она ужасно нравится, и грудь у нее такая крепкая, и пахнет она восхитительно.
И она смеялась сначала, а потом стала затихать, и отстраняться, сначала аккуратно, потом настойчивее, вырываясь, бормоча скороговоркой «ненадоненадоненадо…». И с надеждой глядя на Вадима, призывая его помочь.
И он усмехнулся, и сказал мне шутливо, чтобы перестала приставать к Марине, разве не видно, что она стесняется, смущают ее мои лесбийские замашки. И встал, и по попке меня хлопнул, напустив на себя ложной строгости, и вышел на кухню — кофе приготовить. На самом деле предоставляя мне возможность продолжать.
Я и продолжила. И гладила опять колени-подушечки, и грудь, и целовала в шею, приподнимая сухие заверченные пряди, и говорила, что не надо бояться — просто она мне нравится, она красивая, и ее приятно ласкать. А потом задрала на себе водолазку, заставив подпрыгнуть крепкие маленькие грудки, и попросила меня поласкать языком — спросив изумленно, неверяще: «А я разве тебе не нравлюсь?» А потом и джинсы с себя содрала с призывом посмотреть, какая я там гладкая, выбритая, и какая у меня попка упругая: «Потрогай!»
И Вадим даже оторопело застыл на пороге, не ожидая такого стремительного развития событий, и поднос с кофейником чуть не выпал у него из рук. Но он тут же стер с лица удивление, заменив его невозмутимой усмешкой, и смотрел хитро на мое голое тело, обматывающееся вокруг нее, и на ее расстегнутую одежду, смятую, на руки, стыдливо прикрывающие лифчик. Такой же костяной и твердый, и по-бабьи бежевый, как закосневшие взгляды его пугливой закомплексованной хозяйки…
Потом я немного успокоилась и уселась на диван, прикрывшись принесенным Вадимом полотенцем. Я еще была вполне трезвая и сказала самой себе, что надо остановиться и активные действия заменить на пассивные, но более продуманные. И грустный вид приняла, пристыженный.
— Ты прости меня, милая, ладно? Я просто не сдержалась, ты такая притягательная, сексуальная. Разве я тебя обидела? Ты разве не пробовала делать это с женщинами?
Она замотала головой, словно пытаясь стрясти с себя наваждение, прогнать. Потерла багровые щеки, попыталась волосы расчесать пятерней. А потом выскочила из-за стола и исчезла в ванной.
Вадим молчал, курил и улыбался, качая головой. Словно говоря, что со мной не соскучишься. И я подбежала к нему и поцеловала в щеку — потому что он понимающий был такой, всегда точно знающий, когда уйти, когда вернуться и что сказать. А он по попке меня хлопнул, вызвав веселый звонкий звук, и глазами приказал сесть — она возвращалась. Налили еще вина — но она не притронулась даже. Сидела, судорожно сведя ноги, отодвинувшись от меня, даже в сторону мою не смотрела.
— Нет, Марин, ты серьезно? В смысле общения с женщинами? Неужели даже не пробовала?
— Я не лесбиянка. — Она покраснела опять, впервые, видимо, произнося это стыдное слово, и она смешно звучало из ее губ — «лейзбиянка».
— Я тоже. Ну и что? Это просто красиво, верно? «Калигулу» смотрела? Какая там сцена восхитительная — ничего пошлого, грязного, просто дико красиво и тонко. Мы бы с тобой, наверное, так бы и смотрелись…
Она отодвинулась к противоположному от моего подлокотнику и скрестила руки на груди, словно готовясь к новой атаке и говоря себе, что умрет, но не сдастся. А я впервые подумала, что такие, как она, запросто могут в окно сигануть — посчитав себя опозоренными, если кто-то их потрогал случайно. И посмотрела тревожно на наше — темное, едва прикрытое, но, к счастью, занавешенное синими жалюзи, спасительными в подобных случаях.
— Да ты не пугайся…
— А я и не пугаюсь. Просто холодно что-то. Налейте мне еще вина. И это — сигаретку можно, мои кончились вот…
Я заполнила ее бокал. Подумав немного пошло, что примерно столько должно пролиться моральной крови, чтобы она перестала быть девственницей в ее возрасте. И сказав себе, что Вадим, возможно, был прав, говоря, что у меня ничего не получится. Я чувствовала, что она зажалась, ушла под свой заскорузлый панцирь, спряталась от меня. И что я ничего не могу поделать. И хотя я говорила еще, ее ответы были вялыми и рассеянными, а испуганный взгляд метался от сигарет к бокалу.
— Марин, ну перестань. Ну разве я что-то плохое сделала?
— Все в порядке. Я уже скоро пойду.
— Никуда ты не пойдешь. Мы выпьем еще сейчас и покурим, музыку послушаем. А хочешь, сделаем это втроем — Вадима ты знаешь, может, тебе будет не так страшно. А нам приятно — правда, Вадим?
Он не сразу ответил, и опять удивление появилось в глазах. И зажигалка блеснула серебром, и осветила на мгновение его красивый подбородок со светлой, тщательно подстриженной щетиной.
— Ну а почему бы и нет…
— Да, Марин, почему ты нам отказываешь? Мы все родственники, можно сказать, чего нам стесняться? Наоборот, интересно — два этапа соединяются. Это же исторический момент!
Я чушь несла, вино все-таки ударило в голову, хотя я и пила его медленно, смакуя, маленькими глоточками. Но его было много, и оно было терпким и вкусным, и вечер был таким свежим, и осень летела в окно, чувствовался в воздухе дождь, и ветер холодеющий день ото дня, заставляющий сейчас истаивать, слабеть нашу свечку. И музыка — «Призрак оперы», торжественная, печальная и жизнеутверждающая — так подходила к празднику. Только вот Марина все портила своей несговорчивостью и тоскливостью.
— Ты, Анечка, меня извини, я, наверное, пойду. Кирилка дома с мамой, а у нее самочувствие… А с этим — с этим как-нибудь в другой раз, да… Очень интересное предложение — просто я не готова, наверное, морально. Пока не готова. А там… Там видно будет, о’кей?
— Не-ет, Марина… — Я цеплялась за нее нетрезво, рискуя продрать ногтями непрочную застиранную блузку. — Я тебя никуда не отпущу. Я вот тебе расскажу — слушай. Это к тому, о чем мы говорили…
Розочка моя впитывала синеватый дым, летавший под потолком, спускающийся туманом на стол, на котором стояла запыленная благородно бутылка и дюпоновская пепельница. И застыли, словно заснув, два забытых осьминожка в ее вазочке. И с ее оранжевого ногтя отлетел кусочек нестойкого лака — вечер заканчивался, и мне было его жаль.
— Так вот — мы с Вадимом очень любим секс втроем. Ты удивлена? Это очень приятно, правда. И ты мне нравишься гораздо больше, чем все мои прежние знакомые, ты красивая, взрослая. В тебе есть что-то очень привлекательное — помимо тела и лица. То, чего нет в других… И Вадима ты знаешь, не чужой же человек. Почему ты не хочешь, Марина? Два человека тебя хотят, говорят тебе откровенно, а ты предпочитаешь обречь их на мучения… Ох, Марина, Марина… Нехорошо. — Я мягко говорила, с шутливой укоризной, а сама опять придвигалась, и полотенце на мне снова распахнулось, но не это сейчас было важно.
