Сейчас она с ужасом смотрела на него — который казался ей таким близким, таким хорошим человеком, которого она помнила чутким и внимательным. А он оказался монстром, затаскивающим в постель женщин и терзающим их вместе со своей ненормальной молодой подружкой — которая, похоже, свихнулась на сексуальной почве. Она смотрела, и губы ее дрожали, и лоб был сальным, а лицо как-то разом постарело, покоричневело.
— Вадим… — Она с укоризной это произнесла. А я подумала, что так она полувздыхала-полустонала, когда он приходил домой, пахнущий чужими духами, — потому что его жена могла только раздвинуть ноги и изображать из себя сломанную сосну с полотна Шишкина «Утро в сосновом бору» — чтобы не сказать грубее. — Вадим, это правда?
Он курил невозмутимо, слушая шедевр Эндрю Ллойда Веббера, дирижируя сигаркой, рисуя узоры дымом. И кивнул спокойно в ответ на ее рвущийся из глубины души стон, сбивая пафос ее восклицания этим вот неопределенным кивком.
— Ну, мне кажется, это красиво. Просто красиво, — только и ответил. Наклонив голову, затягиваясь мечтательно.
Она опустила глаза и как-то по-старушечьи съежилась. И голос тоже стал каким-то скрипучим, назидательным:
— Не ожидала от тебя такого, не ожидала… Нет, ребята, извините. С тобой мы, Вадим, все уже проходили. Кажется, тебе не очень тогда нравилось?
Он сохранил нормальное выражение лица — а ведь мог и расхохотаться гомерически, и сказать что-нибудь вроде того, что это могло понравиться только десять лет воздерживающемуся от близости с женщиной человеку, которому лишь бы войти куда-нибудь, хоть в гусыню, хоть в овцу, хоть в тело неподвижное. И был бы прав. Но он только приподнял брови и пожал плечами.
— Ну, зачем ты так говоришь, Марина… Ты не права. Разве я чем-то тебя обидел?
Она скептически покосилась на него и перевела взгляд на часы.
— Ладно, я пойду. Теперь уж точно пора — мама волноваться будет. Она меня спросила, куда я собралась, а я говорю — выбирай. Или с чеченцами в ресторан, или в гости к Вадиму и Ане. Ну, она сразу, конечно, — к Вадиму, к Вадиму…
Она осеклась, понимая, видимо, что сейчас это звучит жалко. Потому что она уже показала всю свою раскованность и свободу — и в такой вот безобидной и даже смешной ситуации выглядела испуганной курицей, упавшей с насеста. И торопившейся поскорее на него забраться, вернуться в свой привычный мир, в затхлый воздух курятника. Она вделась в сапожки и выскочила было за дверь — но я крикнула, что провожу ее. Мне недолго было — накинуть платье на голое тело и надеть желтые лакированные шлепанцы. Ей не хватило бы времени, чтобы убежать, хотя, думаю, она бы очень быстро бежала…
Я опять гладила ее в лифте, и она молча отпихивалась от меня, обреченно глядя в одну точку. И выскочила белой синтетической курицей стремительно, когда он замер на первом этаже. Метнувшись вниз по лестнице, размахивая руками, как крыльями — которые все равно не помогут взлететь.
— Я тороплюсь, Анечка, ты прости… — крикнула, чтобы я отвязалась.
— Я провожу, не спеши. Поймаешь такси — и через пятнадцать минут дома.
…Она шла рядом, видимо, осознав неизбежность моего общества. А я думала — неужели ей неприятно мое внимание, ведь нет же у нее ничего больше, неужели не понимает, что опять пропускает мимо то, что можно использовать, то, что оставит приятные воспоминания. Неужели думает, что все будет — только потом? Опять потом? Глупо как…
Мне вдруг представилась ее жизнь — шкатулка, где женщины хранят свои драгоценности. И у кого-то она полная, доверху забитая и золотом, и бижутерией, и платиновыми кольцами, и бусами дешевыми. И, перебирая эти драгоценности, можно вспомнить, что было в жизни, и улыбнуться или прослезиться, потому что много было всего, такого разного, непохожего, ерунды или красивых моментов.
А ее шкатулка только одну нитку искусственного жемчуга хранила — мамин подарок из детства. Потому что все, что было в ее жизни, — это детство, беззаботное, легкое, южное, с доброй бабушкой, с горячим солнцем. И все это затянулось потом житейскими тучами, и тридцать лет солнце это уже не проглядывало в ее судьбе — потому что она его сама не пускала, по собственной глупости, думая, что таким, каким было в детстве, оно не будет никогда. И не догадываясь, что оно может быть другим, еще ярче…
Она нырнула в первую же машину, оставив у меня на щеке мокрый поцелуй. Сказав на прощание какие-то новые для себя слова — лишь бы уехать от меня скорее. И такси уносило вместе с ней мою мечту, рассеивало ее в воздухе, как ветер рассеивает выхлопы из автомобильной трубы. И хотя я ругала себя за глупость, сейчас уже могла сказать себе, что почему-то мне не было ее жаль. Потому что мечта моя оказалась красивее, чем то, что могло бы быть на самом деле. И то, чего не было. И то, чего мне уже не хотелось почему-то…
Я повертела в руках маленький плоский конвертик, глянцевый, яркий, и посмотрела на нее, не совсем понимая, что это означает. Но пребывая в полной уверенности, что она по незнанию его принесла, может, думала, что там жвачка, или шоколадные украшения для торта, или еще что-то. Только не то, что там было на самом деле.
— Это мне?
— Вам. — Она улыбнулась смущенно и тут же залилась краской.
Это шутка такая была, видимо, — подарить мне, как сексуально озабоченной, пачку презервативов. Три розовых презерватива в блестящей упаковке, с ароматом шоколада, если верить надписи… Откуда ей было знать, что мне они не нужны?
— Тут вот еще пирожки, полчаса как из духовки, я прямо в кастрюльке принесла, полотенцем замотала, чтобы не простыли. А вот книжка еще. «Тайны супружеской спальни» — вам должно понравиться… Я руки помою, ладно?
Я смотрела на него, а он на то, что я зажимаю в руках, — уже не в силах сдерживать смех, просачивающийся сквозь изумление.
— Марина, ты завела себе нового любовника? И закупила партию презервативов?
Ее голова показалась из ванной и хихикнула трусовато, ничего не ответив.
— Вином угостите? У вас такое хорошее всегда.
…После того визита я не сомневалась, что она пропадет. Нет, сама я позвонила ей в тот же вечер и извинилась еще раз за свое непристойное поведение. Совершенно искренне извинилась — мне стыдно было за свою глупость. Так, словно я пыталась подбить убежденного трезвенника выпить ликера. И подсовывала ему то конфеты, им пропитанные, то рюмочку, то восхищалась красотой бутылки. Словно не понимая, что пить он все равно не будет — потому что желание не появится, несмотря на все мои уговоры.
А она то ли уже валерьянки приняла, то ли просто, вернувшись в безопасные стены, успокоилась, стала на удивление веселая.
Она даже, кажется, была рада меня слышать и на прощание с придыханием прошептала в трубку: «Мне все так понравилось, спасибо… Может быть, как-нибудь повторим? Теперь моя очередь вас приглашать…» Но я сердита была и на нее, и на себя. А потому, хоть разговаривала с ней ласково, как только положила трубку, махнула рукой. Я для себя уже все поняла, и глупо было реагировать на это ее смелое предложение — смелое, потому что сейчас она была далеко.
Я еще продолжала ей звонить какое-то время — просто по привычке, а может, из принципа, но все же не так часто, как прежде. Звонила и упрямо каждый раз спрашивала шутливым тоном: «Ну, что надумала? Когда будем делать это втроем?» — чтобы опять услышать спокойный ответ, что она по-прежнему размышляет и, когда будет готова, тотчас же сообщит о принятом решении.
У меня появилась новая подружка — как раз из того самого клуба, в который я приглашала Марину. Она была хорошенькая, веселая, и ей нравилось заниматься сексом, не обговаривая все предварительно по десять раз. Вадим после первого раза заскучал. «Наверное, я слишком старый… Мне это уже не так интересно. Ты молодая, ты и развлекайся», — вот как он сказал. И теперь по вечерам я слышала спокойный и размеренный стук клавиатуры за стеной, и смотрела на стриженную коротко темную голову между своих ног, и чувствовала прикосновения горячего старательного языка. И совсем не вспоминала о том, что у меня была мечта.
