— Как там Фил? — хриплю, но надеюсь, что поймёт, что я хочу от него. — И другие?
Отец хмурится, пытаясь разобрать мои слова, потом кивает и улыбается:
— Нормально всё с ними. Тоже потрёпанные, но живые.
Судорожно трясу головой — наверное, это должно быть похоже на кивок, но вообще-то начхать. Хочется тихо сдохнуть, чтобы все на свете оставили меня в покое. Слышу, как ярится отец, который вскочил на свою любимую лошадку — справедливое правосудие. Он идеалист, который, несмотря ни на что, ещё способен во что-то верить.
Слышу, как открывается деверь и в комнату кто-то входит. Смерть, что ли, за мной пришла?
— Где пациент? — басовитый голос набатом бьёт в сознании.
Пусть они все заткнутся, пусть отстанут от меня.
Сильные руки подхватывают меня, отрывают от земли, причиняя каждым движением боль, от которой сознание взрывается, и мрак снова заволакивает всё вокруг. Я проваливаюсь в ватную пустоту, из которой, кажется, нет никакого выхода.
Оглядываюсь по сторонам и замечаю, что я снова на том поле, которое является мне каждую ночь во сне. Высокая трава того изумрудного оттенка, который бывает только весной, и в ней утопают ноги почти до колен. Я босой и почти голый иду вперёд, потому что невыносимо бездействовать в этой топкой тишине, от которой уши закладывает. Здесь даже трава не шелестит, и птицы не поют.
Не знаю, сколько бреду в молочно-белом тумане, не имея ни цели, ни ориентиров, но вскоре перед глазами открывается вид, который часто преследует меня во снах, и от которого хотелось бы сбежать, если бы я умел убегать от себя.
Когда белёсое марево окончательно рассеивается, вижу большое раскидистое дерево, на ветвях которого когда-то сидела Нат. Сейчас из-за густой листвы не видно, есть ли там кто-то, но проверить нужно: может быть, я сдох, и Наташа пришла за мной?
В тёмно-зелёной листве, что не колышется на ветру, сидит Наташа.
— Чего замер, Лысый? — смеётся она. — Лезь ко мне. Или боишься?
В её ярко-рыжих волосах запуталось солнце, а в лазоревых глазах пляшут чёртики.
— Огонёк? — спрашиваю, примеряясь, как же лучше влезть на ветку. — Это правда, ты?
— Вообще-то это — твои глюки, Арч, — говорит она, снова кидая в меня вишнёвой косточкой. — Лезь, давай, а то мне скучно здесь сидеть.
Не знаю, глюки это или я действительно умер, но заставлять её скучать мне не хочется — от скуки она всегда была способна на самые отчаянные поступки. А еще хочется проверить, смогу ли почувствовать её тепло, если Нат — лишь плод моего больного воображения?
Раз, два, три и я на дереве.
— Арчи, — произносит Наташа, и её глаза теплеют. — Ты пришёл ко мне.
На веснушчатом лице расцветает улыбка, по которой я так сильно тосковал, что почти сошёл с ума.
— Наташа...
Мы молчим, потому что любые слова будут лишними: искусственными, полными ненужной фальши и неуместными. Она здесь, рядом, и пока что мне больше ничего не нужно. Когда молчание становится почти невыносимым, а невозможность дотронуться нервирует, протягиваю руку и провожу пальцами по линии высоких скул, касаюсь бархатистой кожи на щеках, очерчиваю подбородок. Она зажмуривается и трётся щекой о мою ладонь, и одинокая слезинка чертит карту потерь на нежной коже.
— Я скучал, — удаётся всё-таки проглотить ком в горле и сказать хоть что-то. — Я умер?
— Нет, — распахивает глаза и смотрит на меня, словно у меня с головой не в порядке. — Я не дух, не призрак, ничего из этого. Но всё равно, пока мы здесь, вдвоём, хочу попросить тебя быть осторожнее.
— В каком это смысле?
— В том смысле, что ты угробишь себя когда-нибудь, — смотрит долго, осуждающе, а мне хочется под землю провалиться. — Арч, ты же и в гараж этот попёрся, чтобы в очередной раз доказать, что ты ещё живой — самому себе доказать.
— Да, нет же! — мне хочется, чтобы она поняла: я впервые делал что-то не ради себя самого. — Я просто хотел ей помочь.
— Но ведь можно было просто в полицию позвонить, нет? — ухмылка расцветает на её лице, настолько знакомая, но почему-то, будто живая. — Это же так просто: написать заявление в полицию, обрисовать ситуацию, а не лезть головой в костёр.
Она права, она всегда чертовски права. И пусть сейчас Нат — всего лишь мираж, который рассеется, стоит лишь в себя прийти, она — одна из немногих, способных наставить на путь истинный и навести порядок в моей голове.
— Но сейчас уже поздно об этом говорить, потому что я вляпался по самые уши.
— Да уж, не поспоришь. — Её лицо мрачнеет, а на высоком лбу залегает складка.
Сейчас, глядя на Нат, мне кажется, что она изменилась. Или просто тот образ, который остался в моём сознании, уже не настолько мне близок. Я привык любить её, но больше всего привык по ней тосковать. Хоронить себя заживо, окунаться с головой в мною же созданные проблемы, нестись на полной скорости навстречу всем бедам мира — вот та реальность, которую выбрал самостоятельно.
Но сейчас, отматывая жизнь назад, понимаю, что был-то, в сущности, счастлив.
— Арчи, береги себя, пожалуйста, — тихо просит Нат, а в знакомых до боли глазах поселилась печаль. — Ты сильный, ты со всем справишься, но береги себя.
Я не знаю, что ответить, потому что не знаю, как это: беречь себя.
— Постараюсь, — безбожно вру, потому что вся эта ситуация — лишь плод моего больного, воспалённого воображения. Не удивлюсь, если сейчас Наташа исчезнет, а её место займёт пьяный в доску йоркширский терьер.
42. Кристина
Я звоню и звоню Арчи на мобильный, словно в истерике. Но в ответ лишь «абонент не абонент». Сейчас глубокая ночь, но мне до сих пор неизвестно, чем закончилась их авантюра. Выключенный телефон Арчи служит немым во всех смыслах подтверждением, что всё более чем плохо.
Нет, не может с ним что-то случиться. Только не с ним. Только не по моей вине. Как жить-то дальше, зная, что из-за меня он попал в беду? Как Ирме в глаза смотреть? Как объяснить всё это?
Боль сжимает все внутренности, словно раскалённые стальные тиски. Не могу дышать, но и остановиться не могу — набираю и набираю сотни раз подряд один и тот же номер.
Куда он делся? Может быть, это глупо, но меня греет мысль, что сейчас он отдыхает в объятиях какой-нибудь случайной знакомой, снимая таким образом стресс. Наплевать, с кем он спит, главное, чтобы жив оказался, потому что в противном случае не знаю, что делать буду.
Арчи стал в моей жизни третьим человеком, кому я нужна такая, какая есть. Одного из них — своего деда — уже потеряла, сын тоже в опасности. Почему судьбе нужно было, чтобы и мужчина, в которого так опрометчиво влюбилась, решил рисковать своей жизнью ради меня? И пришлось бы ему рисковать, не встреть он меня?
Нет.
И это очевидно.
Они все страдают из-за меня. Почему Никита не убил меня? Ведь столько раз мог, что и не сосчитать. Тогда бы не было всего этого и никому бы не пришлось страдать.
Надо было не пускать Арчи. Лечь на пороге и пусть бы переступал. Может быть, тогда бы всё обошлось, хотя не уверена, что хоть существует на свете сила, способная переубедить его, если он на что-то решился.
— Мамочка, уже утро? — Женя стоит в дверях кухни, сжимая в руках своего потрёпанного слоника. Мальчик мой трёт кулачком сонные глаза, что с каждым днём всё больше напоминают глаза его непутёвого папаши.
— Нет, милый, до утра ещё далеко, — говорю, подходя к сыну. — Иди спать.
Поднимаю его на руки, прижимаю покрепче к себе и несу в спальню, где он, только коснувшись головой подушки, снова сладко засыпает. На всякий случай, оставляю в коридоре свет, чтобы ребёнок, если снова проснётся, не испугался.
Иногда мне до одури интересно, каким Женя вырастет — хочется посмотреть на него, совсем взрослого состоявшегося мужчину. На кого он будет похож? На своего отца? Есть ли в этом меленьком невинном существе та же гнильца, что сделала Никиту таким, какой он сейчас? И что самого Никиту сделало таким?
