— Ты гений, Барри, — заявил Джей. — Я всегда знал, что ты гений, но только сейчас оценил, как же мне повезло.
— Вы мне льстите, милорд, — недоумения в тоне Барри стало еще больше.
— Ничуть. Ты ее нашел.
— Эм… Это она, шеф?
— Она. Миссис Элизабет Одоевски, — Джей с некоторым трудом воспроизвел сложную русскую фамилию. — В каком отеле она остановилась? Мне нужно о ней все. И о ее муже — тоже.
— Будет сделано, шеф.
Хотя самое главное о ее муже он уже знал. Во-первых, она его не любит. Во-вторых — он полный придурок. Восторженно смотреть на лакированную мурену Камиллу, когда рядом такая женщина! И в-третьих, оно же в-главных, мистер Одоевский посрал свой шанс. Это видно уже по тому, как Элизабет… нет, Рейнбоу ей подходит больше… По тому, как Рейнбоу смотрит на мужа. Судя по ее позе, мимике, интонациям и чему-то еще, не поддающемуся классификации, мистер Одоевски для нее скорее партнер по бизнесу, причем ненадежный партнер.
Не то чтобы Джей пытался умалить ее актерские способности, боже упаси. Выглядело все отлично. Не присматривайся Джей так внимательно, и сам бы поверил в семейную идиллию.
Пожалуй, Рейнбоу отлично будет смотреться не только на тигровой шкуре. В его постели она будет выглядеть еще лучше. И в столовой… м… Рейнбоу и стейк…
Джей снова рассмеялся. Ну и мечты у него сегодня. Как у пещерного человека. Интересно, как Рейнбоу отреагирует, если он добудет для нее мамонта? Русские девушки — не такие оголтелые феминистки, как европейки или американки, так что может отреагировать и хорошо.
Решено.
Молись на ночь, мамонт.
— Отель Гайд-парк, улица Квинсуэй, милорд, — очень вовремя доложил Барри и спросил: — Будут еще указания на сегодня?
— Досье на Одоевски мне нужно через полчаса. Больше ничего срочного.
— Да, сэр.
7. Лиза
Тот же вечер
— Лизка! У меня проблемы, Лизка! Ты должна мне помочь! — обиженно загундосил младший двоюродный братец, едва я набрала его номер.
— Вадичка, если ты забыл, я в Лондоне. Так что экзамены я за тебя никак не сдам.
— Ты не понимаешь, Лизка, они ж меня убью-ют! — Вадька хлюпнул носом. — Они меня избили, Лизка!
— О боже…
Я прикрыла глаза, слушая Вадьку. Этот болван умудрился въехать на своей ржавой девятке в задницу «Лексусу», нахамить его владельцу и влететь на полмиллиона. За что там может быть полмиллиона, я понятия не имею, не разбил же он этот «Лексус» в хлам. Но судя по соплям и слезам, приложили его знатно, а чтобы не вздумал сбежать, отобрали паспорт и пообещали наведаться к нему домой, если завтра же не будет денег.
Полмиллиона. И где мне их брать? Это уже не говоря о том, почему опять мне?
— Чертов придурок! Понятия не имею, где ты будешь их брать. У меня столько нет и взять мне негде.
— Лиза, пожалуйста! Они ж бабулю с дедулей убьют! Они ж отморозки! Ты б их видела-а!
Я снова выругалась, длинно и от души. Чертов Вадька ударил в самое больное место. Его я бы послала на юх, а вот бабулю с дедулей — не могу. Они меня вырастили, выучили и сделали человеком. А не сопливым недоразумением вроде Вадьки, теть Лениного сына.
Теть Лена — это сестра моего отца. Она тоже меня немножко воспитывала, когда мама умерла, а папа… нет, не хочу о папе. И о теть Лене не хочу, хоть она и считает, что я ей по гроб жизни обязана. А раз ей, то и Вадьке.
А вот хер вам, я как в семнадцать поступила в Кулек, так и ушла жить из общаги семейной, трехкомнатно-люберецкой, в общагу институтскую. Всего на два года, потому что вышла за Кису и переехала к нему. Что не отменяет того, что бабулю и дедулю я на произвол судьбы не брошу.
— Они знают?
— Не-ет! — проныл Вадька. — Ты же знаешь деда, что я, дурак ему говорить?
— Ты — пенек обоссаный! — разозлилась я.
Знаю я дедулю, а то. Сначала всыплет оболтусу ремня, а потом свалится с сердцем.
— Лизка, ну ты-то… — шмыг носом, — чо ты орешь, я ж не винова-ат!
— Не виноват? Я б тебе и сама всыпала, придурку, с горкой! Иди у матери проси, она тебе гроб на колесиках покупала, пусть она и разгребает.
— У мамы нету-у. Ну Лизка, ну чего ты! У тебя папик богатый, чего эму этот лимон, подумаешь! Еще намалюет!
— Сам малюй. И не звони мне!
Я в ярости нажала отбой и прислонилась лбом к холодной сушке для рук. Телефон снова зазвонил: Вадька.
Едва попадая пальцами по значкам, я сбросила вызов и поставила телефон до завтрашнего утра на беззвучный режим. Не буду ему ничего обещать. Пусть сам хоть разок ответит за собственную дурь. Привык, детинушко стоеросовое, что ему все в попу дуют и сопельки утирают. Как же, любимый сыночка, детонька-кровинушка. Тьфу.
Дрожащими руками запихав телефон в сумочку, я плеснула в лицо холодной водой. И еще разок. А потом как следует умылась, размазывая тушь и косметику по лицу. В туалете трехзвездочной гостиницы не предусмотрены средства для снятия макияжа, так что — только вода, только хардкор.
Умывшись, я глянула хадкору в глаза. Чуть опухшие, немножко в черных разводах и самую малость бесстыжие.
— Ты получишь с Кисы двадцать штук, но не отдашь их ради спокойствия бабушки с дедушкой? И кто ты будешь после этого, Лизавета?
Отражение смущенно промолчало.
Еще бы не промолчало. Оно-то знает, что все я отдам. Не ради Вадьки, балованного сучонка, а чтобы дедулино сердце не сдало окончательно. Ему семьдесят два, он еще мужчина ого-го, но вот сердце… Один инфаркт он уже пережил, второй — вряд ли.
И уж точно не по моей вине.
Так что, Киса, ты теперь точно не отвертишься от уплаты гонорара. А я… я — взрослая, умная женщина, я найду себе и работу, и жилье. Все у меня будет. И в семейно-люберецкую коммуналку к бабуле, дедуле, теть Лене и Вадьке я не вернусь. Не доставлю теть Лене удовольствия и не буду слушать ее «а я говорила!».
Короче, Склифософский. Задницу в руки — и вперед. Вытрясать из Кисы бабло. Честно заработанное.
Легко сказать, вытрясай. К моему возвращению Ипполит Геннадьевич очень много успели. Во-первых, от радости несказанной нажраться. Он и в ресторане принял, а тут понизил градус шампанским. Во-вторых, пьяное Кисо уже успело позвонить маме, похвастаться и пообещать ей тур на Багамы вот прям щас. В третьих, оно полезло ко мне обниматься с воркованием:
— Dansons, madame?
О боже. Только не это!
Танцует Ипполит Геннадьевич примерно так же хорошо, как говорит по-английски. То есть еще хуже он только говорит по-французски. Но очень, очень любит это дело, особенно когда выпьет. Когда-то мне казалось это очень романтичным — среди ночи сорваться в ресторан или клуб, чтобы танцевать и слушать признания в любви на ужасающем французском. Мой собственный достаточно плох, чтобы произношение Кисы не резало ухо. Но это же всегда заканчивается романтичной постелью. С пьяным Кисой, который ни черта не может и очень на меня за это обижается.
В общем, я сказала нет. Пусть обижается сразу, без дурацких телодвижений.
— Ты меня не любишь! — тут же обиделся Ипполит Геннадьевич. — Ты меня не ценишь! Я тебя из грязи вытащил!..
— Гав, Матроскин, — оборвала я лекцию о бессмысленности моего бытия и с удовольствием полюбовалась на округлившиеся глаза Кисы.
Еще бы не округлившиеся. Я ни разу не позволяла себе так с ним разговаривать. Сначала — любила и уважала до дрожи в коленках. Потом еще и побаивалась. А сейчас до меня наконец-то дошло, что быть с ним хорошей — это значит быть униженной, избитой, нищей и никому не нужной. Потому что меня он, к сожалению, не любит и не ценит. И, увы, не уважает от слова совсем.
С его точки зрения — не за что. С моей… я привыкла с ним соглашаться. Ведь на самом деле я сама по себе ничего ровным счетом не добилась. Я — всего лишь помощница гения, прислуга. Даже не Муза, он рисовал меня единственный раз за последние два года, и только потому что надо было срочно что-то изобразить для леди Камиллы. Так что мое самоуважение где-то в заднице.
