Когда приходят гости, или просто настроение, хозяева разжигают открытый огонь и рядом готовят мясо, овощи, а еще поют и, бывает, даже пляшут.
Сегодня в гостях у Родриго мы.
Я сижу с одной стороны очага, пью розовое патеро, про которое Родриго обронил, что оно «семейное», то есть, сделано его родственниками, живущими в Тукумане, перевариваю жареное мясо и недавний разговор с Котом и смотрю, как горячий аргентинец окучивает белокурую славянку.
И, если я хоть что-то успел понять в Эве, так это то, что старания Родриго бессмысленны. Тем более, что он в любом случае блюдет этикет, и, поскольку думает, что мы — вместе, просто галантно ухаживает за красивой женщиной.
Эва тоже пьет патеро, ест мясо и смущенно улыбается. По другую сторону от нее сидит племянник Родриго, Луис, тоже чернявый и сладкий, как патока.
Он не разговаривает практически, просто смотрит на Эву.
И тоже мне не нравится.
Хотя, прекрасно понимаю, что ничего опасного нет… Но не нравится.
Хорошо, что завтра уже можно будет отсюда свалить…
Кот, увидев меня на экране сегодня, сначала выдохнул, а затем минуты три радостно материл. И обещал, что Егерь еще и жопу надерет, когда приедет.
Оказывается, он вылетел еще сегодня утром, когда Мася не смогла до меня дозвониться, а ее мужики подняли все русское посольство на мои поиски.
Они даже запрос в жандармерию отправили, чтоб те Вижью прошерстили! Тут я в осадок выпал, конечно. И Родриго, которому я потом объяснил ситуацию, тоже.
Он по своим каналам пробил информацию по нам, естественно, выяснил, что мы оба приехали по туристической визе, хотя Эве озвучивали рабочую.
Но туристическая дешевле, естественно, заморачиваться не стали.
И, кстати, в Вижье тоже никто никакого шмона наводить не кинулся. Они не самоубийцы все же.
Как обычно это бывает, когда не хотят делать лишних телодвижений, а здесь вообще их не любят делать, главный девиз — “релайяте дисфрута” (то есть, расслабься и получай удовольствие). И потому больше чем уверен, что в жандармерии запрос приняли и сейчас готовят спасательную операцию… С перерывом на обед и сиесту, само собой…
В который раз думаю, как нам охренительно повезло с Родриго…
Он, вообще-то, чаще остается ночевать в своей квартире в городе, но раз в неделю ездит сюда… И вот поехал, а тут два потерянных европейца посреди дороги…
Эва смущённо смеется неуклюжим английским оборотам Родриго, пьет патеро…
А я вспоминаю ее рассказ.
И опять ловлю себя на ощущении неправильности. Не бьется. Вот не бьется.
Вроде, все логично, все верно. И работа, и контракт, и ее дурость вкупе с наивностью…
Но дьявол в деталях…
А детали…
Морщинки у глаз четкие.
Взгляд неожиданно жесткий и умный.
Удар ножом, рука не дрожала.
Никакой паники, никаких соплей… Только для поддержания образа…
Со мной неразговорчива… Просто еще раз историю пересказала, только с подробностями, типа особенностей прохождения таможни, и как паспорт отдала сдуру… И как ее заперли в темной комнате и говорили на испанском, а она не знает этот язык («Адуана — так называют таможню», — всплывает тут же в голове. Сумела вычленить, несмотря на незнание языка… Испуганная… Растерянная…).
Не бьется…
Она улыбается, опять смотрит на меня через огонь. И блики его, живого, яркого, отражаются в зрачках.
Не ангел она. Дьяволенок. Завораживает…
Женщина-загадка…
Такую разгадывать сладко и страшновато… Хрен его знает, что там, за этими чистыми озерами…
Ничего, вот Егерь приедет, разберемся…
В любом случае, обратно в Россию вместе полетим.
Завтра Родриго обещал отвезти в Байрес, к «Шератону».
Туда и Егерь приедет… Ему наверняка уже сообщили, что я нашелся. И, очень сильно надеюсь, что он подуспокоится за время полета. А то Егерь в ярости — не то зрелище, которое мне нужно после всех этих встрясок…
Вспоминаю здоровенную фигуру приятеля и его зверскую рожу, которую дико боятся противники по льду и почему-то так сильно любит Мася, и ежусь… Я не из пугливых, но этот полудурок… Достаточно посмотреть хоть раз, как он на льду всех к бортам сметает, чтоб понять, не стоит на пути задерживаться… Сначала снесет, а потом разбираться будет.
Луис громко смеется, что-то говорит на ушко Эве.
Сука.
Она улыбается и опять смотрит на меня через огонь.
— Нам пора, — говорю спокойно, обращаясь к Родриго, — завтра рано выезжать… Мой друг уже должен будет приехать, а он… Немного нетерпеливый.
— О, конечно! — Родриго тут же подхватывается, — подает руку Эвите, чтоб помочь подняться, — Эвита… Вы прекрасны…
— Спасибо, — она улыбается, а затем мягко высвобождает руку.
Подходит ко мне и спокойно переплетает свои пальцы с моими, заглядывает в глаза:
— Пойдем?
И я, в шоке от сладкого прикосновения ее горячей ладони и от огня, который таится в дерзкой глубине зрачков, не могу ничего сказать. Только киваю.
Она идет, утягивая меня за собой.
И я не сопротивляюсь.
За спиной слышу короткое ругательство Луиса и завистливый выдох Родриго:
— Счастливчик…
Глава 7
Ночь в Аргентине похожа на патоку. Она душная, сладкая, тянется и тянется, оставляя после себя сладкий привкус.
В такую ночь мозги просто отрубаются, не функционируют совершенно.
Да и не нужны они, мозги.
Руки нужны, чтоб держать, гладить, прижимать крепче. Губы — чтоб целовать, скользить жадно и ненасытно по горячей и мокрой коже, один аромат которой сводит с ума, будоражит до сбитого сердцебиения.
И глаза тоже нужны. Потому что, хоть и тьма полная, а все равно — словно свечение в этой тьме от капель влаги на волосах коротких, на коже нежной…
Я — дурак, дурак, дурак… Наверно, не надо было так. Не надо было бросаться, очертя голову, в пропасть. Идиотское умение мыслить образами, словно душещипательную статью пишешь для женского журнала. Приходилось когда-то халтурить, да. И всегда писал и охеревал, как этот бред мало того, что читают, так еще и верят…
А сейчас… Сейчас понимаю. Потому что не придумано других слов для описания того, что происходит между нами.
Ну вот как назвать нежную кожу, если она — реально нежная? Как охарактеризовать шепот тихий-тихий в ночи, если он реально — сводящий с ума?
Никак. Не придумано таких слов. А описать хочется. Просто, чтоб в памяти утвердить еще раз. Чтоб навсегда выбить в мозгу.
— Ты всегда такой? — она смотрит своими светлыми глазами, нежными, ангельскими. И сейчас они — темные.
— Какой? — голос хрипит, послушно снижаясь до шепота. Она не хочет громко. Я подчиняюсь.
— Такой… Нерешительный…
— Нет.
Усмехаюсь ее определению себя. Нерешительным меня назвать сложно. Хотя… С Масей вот…
Но про Масю почему-то непривычно не хочется думать. Погружаться. А еще — не болит. Тоже непривычно.
Так странно это ощущение, так ново, что недоверчиво кручу головой, внезапно чувствуя себя летящим, легким таким.
Словно сидел все это время в башке здоровенный гвоздь. Сидел, сидел… И что бы я ни делал, а он там был. Мешал… чувствовать. Радоваться. Жить.
А сейчас — раз! — и нет его! Просто нет!
Все остальное — не изменилось. Ночь аргентинская, патока черная. Женщина — на контрасте с ночью — алебастрово-светлая, высокая, хрупкая, статуэтка в полумраке. Неоднозначность ситуации, наша недоговорённость, ощущение странности происходящего, нереальности, сна.
Все это — на месте.
А вот тоски, обиды застарелой, жуткой от того, что привычна мне стала… Их нет.
— Нет, — еще раз повторяю Эвите свой вполне осознанный, однозначный ответ.
И шагаю к ней.
Подхватываю на руки, опускаю на кровать.
За окнами — огромными, панорамными, оставляющими ощущение незавершенности, беззащитности — чернота.
Где-то там Родриго со своим племянником.
