(Но что Овидий и Менандр знать могли о жаре поэтического сердца, пылающего в женской груди?)
Забери ты этого Фаона!
Агатоглазого стареющего Адониса,
охмуряющего меня словами!
Но вот я это говорю,
а ты самым потаенным своим взглядом ловишь мой.
«Ну, еще разик, насладись, — поддразниваешь ты меня.
— Кто знает, какие гимны в мою честь
Теперь ты сложишь,
Высот достигнув мастерства?
Что есть поэта жизнь,
как не жертва богине, которой служит он?
Ты думаешь, что это твой свободный выбор?
Но и бессмертные покорны ее капризной воле».
В апреле, когда на каждом склоне Средиземноморья кровь Адониса кипит, закипает и моя.
Не истекая кровью,
никто любить вот так не может.
Даже Афродита истекает кровью в том месте, где кабан громадный клыком пронзил ее любовь.
Но она живет в извечной боли —
проклятии богинь.
Адонис спит.
Лета — вот смертных молоко.
Говорят, Фаон был не обычный лодочник,
а демон,
что бороздил поверхность вод между Большой землей и Лесбосом.
Я как-то появилась в обличий старухи:
из подбородка поросль волос,
во рту зубов гниющих остатки,
грудь коровьем выменем волочится чуть не по земле,
ноги жёлты и в мозолях,
а в руках коричнево-крапчатых
— лира с оборванными струнами.
Но Фаон мне улыбнулся так,
будто была я двадцатилетней девой.
Сиянье глаз его опять в меня вдохнуло молодость.
О поцелуе одном просил он лишь, меня доставив назад на Лесбос.
И за труды дала ему я алебастровую шкатулку с волшебным снадобьем для приворота женщин.
Фаон вполне срывать бы мог без счета юности цветы
И если он в Сапфо влюбился,
то влюбился искренно и не за юность ее,
а за поэзию и дар предвидеть.
Но Сапфо была мнительности рабой,
как и все вы, поющие себя.
И вот когда он как-то поздно,
сверкая потом мускулистым рук, пригнал,
причалил лодку, полную цветов,
она меня, дочь Зевса, прокляла как обманщицу,
и прокляла Фаона за ложь,
и щеки обожгла его жгучими слезами почти старухи.
Она вообразила дев,
ровесниц ее дочери,
на его постели из морских цветов —
и с Левкадийской скалы навстречу смерти прыгнула,
чтоб насолить ему.
Я — Афродита,
я объезжаю небеса в золотой колеснице,
влекомой воробьями,
что биеньем крыльев покоряют воздух.
Я вижу прошлое и то, что лишь грядет,
и если захочу, сердца мужчин могу я наклонять к покорности.
Но власти здесь моей предел:
Я не могу спасти поэта,
которая своими песнями себя же соблазнила.
Когда мы расстаемся с любовью?
Моя дочь пустилась в приключенье с петухом, что неустанно,
утром, в полночь, в полдень своим кукареку окрестность оглашает,
и ни я, ни Афродита не в силах отменить вечностоянья волшебство с каплей лунной росы на головке.
Но я мудра,
хотя еще и не старуха,
и жажду я стихов сильнее,
чем любовник жаждет слов,
сильнее, чем та липкая роса,
которую мужчины выделяют из интимных мест своих.
Качаюсь на обрыве любви, решая,
отдаться ли полету.
Кровь моя вскипает только к поэзии и власти.
Мой черный хмель ночной —
он может удовольствоваться и одиночеством.
А ты, златая Афродита,
с твоими лебедями,
важнее для меня как муза,
а не герольд любви.
Розовоногие грации станцуют для моего пера,
даже если я буду танцевать в одиночестве.
«Не спеши, жрица, — остерегаешь ты меня. —
Разве пел бы Орфей так сладко,
если бы сама вернулась Эвридика из Аида?
Разве Персефона была бы «девой, чье запретно имя»,
если бы проводила весь год,
срывая маргаритки с Деметрой?
Разве Пигмалион создал бы Галатею такой прекрасной,
если б я его не вдохновила?
Златокопытные тёлки,
серебророгие снежные бараны неслись по улицам в мой праздник,
а девы благовонья жгли —
ваниль, и мирру,
и лепестки редчайших лидийских роз,
лиловых, голубых,
но все же не благословляла я всех коленопреклоненных,
влюбленных безответно.
Я не щедра на милости.
Их получают только те, кто смел».
Внезапный гром крыл воробьиных —
и я проснулась.
Небеса украшены рубиновым, оранжевым и алым,
лиловые знамена разделяют ядро расплавленное летучих облаков —
и вдруг она здесь:
летит по небесам в колеснице, сверкающей золотом,
горит ее высокая корона,
как город, преданный огню мятежной армией,
и лоб ее — чреда летучих сцен войны Троянской.
О госпожа моя, Венера, Афродита,
прекраснейшая из богинь,
одной ногой ракушечного цвета в Эгейском море ты стоишь,
а пальцы длинные и тонкие ты окунаешь в Балтийское,
твое чувствилище — великое Южное море жидкого жемчуга;
весь мир ты искушаешь проказами своими,
и население все множится —
земле уж не по силам его нести.
Смеешься беззаботно ты —
то смех богини.
Геката прислуживает тебе с ее пантерами — они черны как смоль.
Поэты жаждут стать голосом твоим и петь хвалу тебе.
Гимены опадают,
как гиацинты, затяжелевшие сверх прочности стебля.
Все в алых пятнах небеса.
Богиня посещает миры другие и там легко находит себе последователей.
Земля уже твоих благодеяний вкусила сверх всякой меры.
Рваной пены клочья на берегу полны умирающих существ:
оторванные ноги крабов,
черепахи, потерявшие панцири,
засыхающие устрицы на обрушающихся песчаных замках…
Отправляйся на луну, Афродита,
и пусть она затяжелеет!
Лети на Марс — на красную планету твоего любовника — и марсианский планктон обрати в галактовид мужчин и женщин!
Если по силам это кому —
то лишь тебе!
Но нас, землян,
оставь хоть ненадолго —
хоть дух перевести.
Опять смеешься ты,
мне сердце опаляя.
Ты задираешь свой хитон,
колени розовые обнажаешь и шепчешь, чуть ли не шипишь:
«Кончина для смертных хороша.
Не для богов.
Планеты — моя забава,
их обитатели — мои игрушки.
Кто ты такая, чтобы меня учить?
Сапфо, намучившись,
с утеса сиганула,
и Сильвия — в духовку головой,
оставив супруга-поэта, чтоб в лауреаты вышел.
Анна завернулась в шубу и уснула вечным сном,
дочерей оставив разгадывать ее шифрованные послания.
А ты хочешь быть поэтом и жить?»
Смех Афродиты сотрясает небеса.
