Данута Родес - Маленький белый «фиат»

Если говорить о Софийском Экспериментальном Октете Хлеборезки, то вообще-то октетом он не был, поскольку их было четырнадцать. Кроме того, никто из них не играл на хлеборезке. Октет состоял из двух барабанщиков, один их которых играл щетками, другой — руками, флейтиста-левши, женщины, которую классическая школа не отучила играть на кларнете тремя пальцами, виброфониста, переходившего иногда на пилу, и разного другого народа, перемещавшегося между всевозможными инструментами, в том числе и строительными, телеграфным аппаратом и кухонной утварью, среди которой хлеборезки не было. Несмотря на это, Софийский Экспериментальный Октет Хлеборезки был экспериментальным, а они были из Софии. То есть они основались в Софии. Ну вообще-то двое — сестры-близняшки — были из Бухареста, еще один — из Берлина, остальные — со всей Болгарии, при этом все четырнадцать считали Софию своим домом с начала девяностых — на том и порешили.

Жан-Пьер медленно объяснял все это своей подружке Веронике, вставляя диск с записью их третьего альбома «Там, где рождается звук» в маленькую и дорогую стереосистему.

Сделав большой глоток белого вина, она сказала: «О-о».

— Это, вообще-то, не песни, — сказал он. — Это скорее медитативные этюды.

Еще глоток, и она сказала «А-а».

— Вот, послушай, — сказал он, включил запись и вытянулся на полу, опершись затылком на кресло.

Софийский Экспериментальный Октет Хлеборезки сознательно начал запись первой дорожки диска с опозданием на две минуты с четвертью, так что слушатели недоумевали: не упустили ли они чего-то важного. Во время паузы Вероника начала вить себе косичку из трех прядей волос. Эта привычка осталась с тех пор, когда она ходила с длинными волосами, но теперь она была пострижена слишком коротко и не могла сплести сколько-нибудь приличной косы.

— Ну, ты никак не хочешь сосредоточиться, — сказал Жан-Пьер.

Она промолчала, но перестала теребить волосы. Ей не хотелось начинать спор по ничтожному поводу. Тогда она попыталась сосредоточиться на паузе, и в конце концов зазвучала музыка. Она слушала ее вполуха — одолевали посторонние мысли, а взгляд блуждал по комнате с тусклой подсветкой причудливо расположенных ламп, ставшей такой знакомой за восемь месяцев регулярных посещений Жан-Пьера, по голым стенам, по полу и дверям.

Она сидела на другом конце дивана, подальше от вытянутых ног Жан-Пьера, обутых в старые кожаные ботинки. Она не понимала, зачем он их надел. Она, конечно, не присматривалась, но была уверена, что чуть раньше, в момент, когда они занимались сексом, их на нем не было, и поскольку они, как обычно, никуда не собирались идти, то она недоумевала, зачем ему было их надевать. Она подумала, что это, видимо, одна из тех глупых и досадных штук, на которые он горазд. Еще на нем были толстые шерстяные носки. Но ведь стоял август, и он не замерз бы и без этих носков.

Перед ее приездом он, как обычно, скрутил шесть жирных косяков и выложил их в ряд на тарелке. Три из них он уже выкурил, каждый раз предлагая и ей, но она отказывалась. Он прикурил четвертый и втягивал дым, медленно вращая головой, а затем выдыхал, изгибая губы настолько манерно, что это стоило ему потери друзей. Люди, не уверенные в том, что он им симпатичен, отдалялись от него после этого маленького представления, когда он подчеркнуто равнодушно прикрывал глаза и выпускал дым из правого уголка рта так, что тот серафимами повисал в воздухе. «Какой он самовлюбленный», — говорили они потом. «Вы видели, как он курит?» — неоднократно слышала Вероника.

Она наполнила себе стакан, и он предложил ей косяк. Она пообещала себе, что хоть один вечер, проведенный у Жан-Пьера, не будет плющиться, и все было нормально, но что-то в этой записи «Там, где рождается звук» в исполнении Софийского Экспериментального Октета Хлеборезки заставило ее почувствовать, что выбора нет, и она потянулась за косяком. Сделав несколько затяжек, вернула его.

Через восемнадцать минут закончилась первая тема. Обычно между записями он останавливал диск и читал короткую лекцию о прослушанном. Но сейчас он этого не сделал, а просто посмотрел в потолок, предоставив диску играть дальше. Он прищурился, очень медленно смежил веки.

Косяк в пепельнице потух. Она раскурила его и, вскоре передав Жан-Пьеру, взяла стакан. Вторая дорожка, казалось, звучала, как и первая, но она была значительно короче. Она закончилась менее чем через минуту. Жан-Пьер взял пульт управления и нажал на «паузу».

— Я должен притащить их сюда, — сказал он.

Она слышала об этом уже много раз. Он часто и весьма пространно рассказывал, как собирается организовать цикл уникальных вечеров авангардной музыки — в эффектных декорациях достопримечательных мест, где соберется благодарная, сумеющая оценить их аудитория, пресса будет в диком восторге, и они завоюют такую репутацию, что билеты будут раскупаться за недели вперед. Это принесет ему деньги, он станет проповедником любимой им музыки, прославленным в богемных кругах, — на что он всегда надеялся. Его будут уважать в Париже, да и во всем мире, те музыканты, которых он обожает, и его имя станет известно тем, перед кем он преклонялся.

В первые дни их знакомства Вероника и вправду думала, что он вот-вот станет интересным и знаменитым, но проходили месяцы, и ничего не происходило, и она поняла, что не будет ни организации концерта, ни записей, ни сбора собственной группы. Она знала, что через месяц-другой он позвонит кому-то для получения разрешения на работу для четырнадцати Софийских авангардных музыкантов, и тогда выяснится, что это долгая процедура, предполагающая заполнение множества бумаг. Он обратится к ней за помощью. Она откажет: у нее и так много дел, и потом, это ведь лишь бумаги — не бог весть какое дело; и он забросит все планы, и отсутствие помощи с ее стороны будет главной, а может, и единственной причиной неудачи проекта.

— Ну и как тебе? — спросил он.

Вероника опустила уголки рта и пожала плечами.

Он нажал «паузу», и пошла третья дорожка. Вероника допила вино и снова наполнила стакан. Она зевнула. Бутылка — вторая за вечер — была почти пуста, а Жан-Пьер выпил за вечер около полутора стаканов. Она не собиралась столько пить, но чем еще заниматься? Она почувствовала, как тяжелеют веки. Жан-Пьер затушил окурок и, закрыв глаза, растянулся на полу.

Вдруг Веронике послышалось в музыке что-то знакомое — откуда это? — но тема закончилась, и она перестала думать об этом. Она опять пила вино и смотрела в стену. В звучащей музыке трудно было уловить мелодию. Но вот опять… Во мраке третьей дорожки всплыла узнаваемая мелодия.

Она промычала ее про себя. Через несколько тактов ноты повторились.

— Вот, — сказала она, оживившись, и подняла стакан за свое открытие. — Вот оно.

Жан-Пьер сурово посмотрел на нее. Он подался вперед и прикурил пятый косяк. Потом снова откинулся назад и закрыл глаза.

— Послушай, — сказала Вероника.

Подождав, пока вернется знакомая мелодия, она пропела ее.

Он посмотрел на нее с отвращением.

— Нет. В самом деле, — сказала она, — подожди-ка.

Мелодия утонула в жужжании медитативного этюда, но, когда она повторилась, Вероника подпела вновь: «Неужели не слышишь?»

— Нет, — сказал он, — я вообще этого не слышу.

Он солгал. Он с ужасом понял, что Софийский Экспериментальный Октет Хлеборезки включил в третью дорожку альбома «Там, где рождается звук» хор из «Joe Le Taxi» Ванессы Паради — в качестве освежающего рефрена. Темп был значительно медленнее, чем в оригинале, и играли, видимо, на тромбоне, но ноты были те же, что и в вокале.

— Сама не знаешь, о чем говоришь, — поежившись, сказал он, надеясь, что это всего лишь совпадение: не будет же октет цитировать раннюю Паради, тем самым ставя ее в один ряд с Карлхайнцем Штокхаузеном, Джоном Колтрейном и Хольгером Зукеем. Он даже подумал, так ли уж хороша мысль об организации их концерта.

Мелодия повторилась опять, и Вероника вскочила на ноги. Она надела туфли и, подпевая себе, начала танцевать — так, как танцевала Ванесса Паради на видео.

— Ничего общего, — сказал Жан-Пьер.

Вероника продолжала танцевать.

— Прекрати немедленно, — сказал он.

— Ни за что.

— У тебя нет слуха.

Она давно не вспоминала «Joe Le Taxi», но ей по-прежнему очень нравилась эта музыка. Она, возможно, никогда бы не призналась в этом, но это было так. Мелодия напоминала ей о веселых деньках.

— Ты ничего не понимаешь в музыке, — сказал Жан-Пьер. — Ты за всю свою жизнь и ноты-то не сыграла, все твои записи — дрянь, и ты не ценишь того музыкального образования, которое я тебе даю. Ты еще даже не доросла до понимания этого.