Букер ощутил странное смятение чувств. Как юрист он хотел узнать правду и представить клиенту интересующие его сведения. И в то же время он не хотел ничего слышать. Он желал, чтоб она оказалась невинной. Однако вряд ли он мог приказать Гримму заткнуться.
— Что случилось с ее отцом? — спросил он, удивляясь, насколько резко прозвучал вопрос.
Должно быть, его тон напугал Гримма.
— Ну, может, это и не ее вина, — поспешил поправиться он. — Все случившееся было так ужасно, и хорошо, что это сумели замять.
— Что сумели замять, Бога ради?!
— Смерть Уолдена. Вскоре после того, как она убежала с Билли, он покончил с собой.
— Покончил с собой? Из-за того, что она убежала?
— Так говорили. Во всяком случае, некоторые так думали.
— Как он это сделал?
— Застрелился из винтовки. Жуткое было зрелище.
— Могу себе представить, — сказал Букер. В действительности он не мог и не хотел. Он был городским мальчиком и об огнестрельном оружии не знал ничего, кроме того, что смертельно его боится.
Гримма тема явно воодушевила Об оружии по крайней мере, он говорил со знанием дела.
— Прямо в грудь. Вы не поверите, что может натворить винтовка двенадцатого калибра с близкого расстояния. В наши дни приходится слышать, что люди для самозащиты покупают ручные автоматы, штурмовые или бронебойные винтовки и тому подобное, но уверяю вас, когда доходит до дела, ничего не бывает лучше, чем старая добрая винтовка двенадцатого калибра. С шести футов сносит человеку голову… или пробивает в груди дырку с суповую тарелку.
— Разумеется, — сказал Букер, решительно закрывая тему, от которой ему было не по себе. — Однако всякий бы счел, что именно так он и должен был поступить, — добавил он, не в силах изгнать видение.
— Как?
— Выстрелил себе в голову. Так поступает большинство самоубийц, когда они пользуются винтовкой. Ведь, конечно, выстрелить себе в грудь из винтовки нелегко?
Гримм задумался.
— Верно, — согласился он. — Полагаю, нужно удерживать дуло против груди правой рукой, а левую вытянуть — вот так. — Он продемонстрировал. — Конечно, когда люди решаются на самоубийство, невозможно предсказать, как они поступят. У меня был клиент, который встал на верх силосной башни, открыл скат и утопил себя в собственной кукурузе. У нас здесь долгие зимы, и некоторые люди этого не выдерживают. Уолдену, знаете, следовало бы подумать о дочери. Избавить ее от этого зрелища.
— Избавить? Вы имеете в виду — она обнаружила тело?
Гримм тяжело вздохнул.
— Не совсем. Он сделал это в ее присутствии.
Букер почувствовал, как у него свело желудок.
— Она была с ним, когда он застрелился? Она видела это?
— Угу. Вот с такого расстояния, так же близко, как я и вы.
Букер закрыл глаза и попытался вообразить эту сцену. И не мог — точнее, не мог вынести. Он испытал ошеломляющую горечь и внезапно понял нежелание Алексы говорить о своем детстве. И ее силу — много ли молодых женщин сумело бы пройти сквозь такое и выстоять? Большинство девушек сошли бы с ума или сломались, но она уехала в Нью-Йорк и начала новую жизнь. На миг его захлестнули сочувствие и восхищение, затем он напомнил себе, что приехал сюда не за этим.
— Для юной девушки это ужасно, — сказал он, — ей должно было быть тогда — сколько? — шестнадцать, семнадцать?
— Примерно.
Профессиональный инстинкт Букера против воли напомнил о себе. Юриспруденция, как ничто другое, учит, что люди редко говорят правду. Во всяком случае, полную правду. Даже клиенты, чьи интересы ты защищаешь, лгут тебе, скрывают то, что по их мнению, вам не надо знать. Обходят события, которые могут дурно выглядеть.
— Поскольку это было так ужасно, — спросил он, — почему ей не сочувствовали? Почему люди обвиняли ее? Отец, дошедший до последнего предела, застрелился на глазах собственной дочери, Господи помилуй!
Гримм замялся.
— Ну, из-за того, что она убежала с Билли… и зная, как отец к ней относился… люди просто сложили два и два. Они решили, что это вероятно, ее вина.
— Ее вина? Она была ребенком. Не представляю, как это может быть, а вы? — Даже на собственный слух Букера, он заговорил как адвокат, подвергающий перекрестному допросу свидетеля обвинения.
Гримм неловко заморгал, не понимая, какую роль ему предоставлено играть.
— Ну, не знаю, что и подумать, — осторожно сказал он. — Однако, если вы спрашиваете, я считаю, что люди обычно слишком торопятся с осуждением. Особенно когда дело касается красивой молодой девушки. Конечно, мой папа к ним не относился. Он твердо придерживался мнения, что она не виновата. Он был очень дружен с шерифом Карлом Эмером, старым шерифом, он уже умер — и Карл сказал ему, что это самый печальный случай, с которым он сталкивался — гораздо печальнее, чем люди думают.
— Почему? То, что вы рассказали, и без того звучит достаточно печально.
— Не знаю. Папа не распространялся об этом. — Гримму, похоже, не терпелось сменить тему. — Кстати, если вы хотите повидать Билли Цубера, мы можем перехватить его прямо сейчас, — он поглядел на часы.
Гримм заплатил по счету, дал чаевые, показавшиеся Букеру позорно малыми, и, извинившись, вышел в туалет. Когда он вернулся, щеки его пылали, и все поведение стало более развязным. Букер мог бы поклясться, что в кармане пальто Гримма есть фляжка или полупинтовая бутылка водки, и в тот миг, когда они вышли наружу, он едва удержался от того, чтоб попросить Гримма дать к ней приложиться. Сильно мело, и Букер вынужден был из-за ветра придерживать шляпу рукой.
— Похоже, у нас установилась плохая погода, — удовлетворенно сказал Гримм, словно погода была неким аттракционом, придуманным специально для удовольствия Букера.
— А как Цубер относится к Алексе Уолден? — спросил Букер, протискиваясь на переднее сиденье машины Гримма. К его удивлению, это оказался новенький «мерседес». Непонятно было, на какие средства Гримм умудрился его приобрести.
— Билли — парень, который худого слова ни о ком не скажет, но он испытывает смешанные чувства к Лиз… Алексе. Я хочу сказать, здесь он был звездой. Люди считали, что перед ним — целый мир, а потом он сбежал с ней, и после этого все у него рухнуло. Это не ее вина, но мне кажется, что Билл так не считает. Понимаете? Он все еще здесь, работает в конторе отца, а она уехала в Нью-Йорк и стала богатой и знаменитой.
— Знаменитой — да. Богатой — это мы еще посмотрим. — Кожаные сиденья машины были все в собачьей шерсти. Букер попытался вспомнить, взял ли он с собой платяную щетку. На заднем сиденье было несколько коробок с винтовочными патронами, собачий поводок, и картонный ящик с заляпанными грязью сапогами. Ясно, что когда речь шла об оружии, Гримм знал, о чем говорил. — А что думала ее семья? — спросил он.
— Я не был на похоронах — папа, конечно, был, — но после приходил принести им соболезнования. Господи, напряженность в гостиной была такая, что ее можно было резать ножом! Братья смотрели на нее так, словно предпочли бы похоронить ее, а ее бабушка, старая миссис Уолден, она тогда была еще жива, вовсе на нее не смотрела.
— Для девушки это должно было быть очень болезненным.
— Наверное. Она ни разу не проронила ни слезинки. Знаете, люди относились бы к ней гораздо лучше, если бы она плакала.
Букер вспомнил Алексу Уолден на похоронах Артура Баннермэна, Там она тоже не плакала. Не плакала она и, если верить де Витту, когда стояла над телом Баннермэна у себя в квартире. Элинор Баннермэн, напомнил он себе, тоже никогда не плакала. Его осенило, что между этими двумя женщинами могло быть нечто общее.
— Возможно, у нее были свои причины. На похоронах Баннермэна у меня создалось впечатление, будто она слишком горда, чтобы плакать.
— Или слишком упряма? Она вся в отца. И всегда была. Как бы то ни было, она не выказала достаточно скорби, чтобы удовлетворить окружающих. Во всяком случае, она дотерпела до окончания школы, а потом уехала.
— Чтобы стать моделью?
— Не знаю. Наверное, большинство хорошеньких девушек из маленьких городов хотят стать моделями или актрисами. Они листают журналы, смотрят телевизор и думают: «Я тоже так могу», верно? Зачем растрачивать красоту на это, — он махнул рукой в перчатке, указывая на невзрачные дома Ла Гранжа.
— Итак, она уехала в Нью-Йорк?
— Кажется, сперва в Чикаго. Попыталась устроиться там на секретарскую работу, потом перебралась в Нью-Йорк. Во всяком случае, так я слышал. Мы на месте.
Контора «Уильям Цубер и сын» на Мэйн-стрит, как почти все дома в Ла Гранже, была одноэтажным зданием, с окнами из стеклопластика, сквозь которые можно было разглядеть двух девиц, медленно и с недовольными лицами шлепавших на машинках.
