Записи ее мамы и бабушки были так же коротки, как и ее собственные. И все же все трое что-то записывали.
Типичная запись ее бабушки, Кэтрин Додд, могла быть простой: «Уехали из Бостона» или «Вернулись домой, постели покрыты пылью». Пикник где-нибудь в Новой Англии, который мог бы стать сюжетом полотна Ренуара, был отмечен Кэтрин Додд всего одной краткой строкой: «Моллюски несвежие, Чарли стошнило».
Ее мама, Амелия, была столь же лаконичной. Одна из записей, сделанная тогда, когда Авроре было всего пять лет, гласила: «Аврора плюнула на Боба». Аврора не могла вспомнить, что это за Боб — у нее не было двоюродного брата по имени Боб. Хотя она аккуратно просмотрела дневники той поры, надеясь обнаружить еще какие-нибудь упоминания о Бобе, ничего она не нашла. Как ни старалась, сна не могла вспомнить, что плюнула на маленького мальчика, хотя это было вполне в ее репертуаре. Она помнила, что в самом деле часто злилась на мальчишек, когда ей было лет шесть. Она так ревновала их — они были намного свободнее и могли позволить себе забавы, которых не разрешалось девочкам. Возможно, она и плюнула в одного из них, но что было причиной тому?
Ее собственные дневники, призналась она себе, были не лучше. У нее редко возникало желание оставить в них больше трех-четырех слов о каждом из дней, и часто записи были не длиннее, чем «Тревор, крабы», «Эдвард неважно танцует» или же «Бьюла пережарила рыбу».
Она всегда полагала, что тяга к критике как черта характера была следствием ее высокой требовательности, но, пролистав записи лет за десять, была вынуждена признать, что бесстрастный судья — например, биограф, — вероятно, заключил бы, что она была женщиной с чрезмерной тягой к критике. Год за годом те три-четыре слова, которые она позволяла оставить о своих днях, были жалобами: пережаренная рыба; ухажер, не умеющий танцевать; полицейские, которые брали с нее штраф; концерты, на которых духовые инструменты звучали неважно или же солисты не были как следует готовы к выступлению.
Те записи, что она оставила, если посмотреть на них в целом, настолько отрезвляюще подействовали на нее, что порой она задавала себе вопрос: с чего это она решила, что ей в самом деле хочется вспомнить свою жизнь. Она думала, что ее жизнь была по большей части счастливой, но этого нельзя было сказать по ее записям.
Она даже призадумалась: во имя чего тратить месяцы, если не годы, вспоминая свою жизнь, когда вся она состояла из людей, не умеющих танцевать или жарить рыбу, или же из групп музыкантов, которые были не на высоте?
Уставая от подобных мыслей или только готовясь думать об этом, Аврора открыла ящик, где у нее была записка Джерри и единственная его фотография. Она сама сделала этот снимок — он сидел на ступеньках у своего дома в халате и был похож на большого заспанного и немного грустного ребенка.
Маленький снимочек и записка говорили ей о жизни больше или, по крайней мере, сильнее трогали ее, нежели весь этот архив, который она распаковывала и теперь рассортировывала.
Фотография и записка говорили ей, что в том, что она так добивалась Джерри, было не так уж много плохого. При всей своей странности он был хороший человек.
По крайней мере, ее последняя любовь не была пустячной. Возможно, Джерри был настолько пассивный человек, что готов был принять любую женщину, одну за другой, относясь к этому, как, допустим, к перемене погоды. Но, возможно, его любовь тоже не была пустячной — ведь он думал о ней и даже написал ей записку.
И вот, непонятно почему, пока она размышляла о Джерри, она вспомнила Гектора Скотта и их пустую последнюю ссору.
От этого воспоминания из глаз ее брызнули слезы. Она поняла, что все больше и больше думает о Джерри, и ей стало грустно от мыслей о своем старом солдате, который, в конце концов, столько лет преданно сражался за нее.
— Мне стало легче, когда я подумала о Джерри, но когда я подумала о Гекторе, я расплакалась, — сказала она потом Рози, вернувшись на кухню.
— Генерал умер, и не нужно огорчаться на его счет — он не очень-то кого-либо жаловал, — сказала Рози. — Вместо того чтобы размышлять о своих давно ушедших приятелях, ты бы лучше помогла мне разобраться с моими трудностями.
— Не думаю, что чувствую себя настолько лучше, чтобы заняться этим, — усомнилась Аврора.
— Жалеешь, что была близка с Джерри, — спросила Рози. Ей всегда было это интересно.
— Нет, я этим горжусь, — ответила Аврора. — Для этого нужна была храбрость, настоящая храбрость, а я не думаю, что мне довелось сделать много такого, для чего требуется подлинная храбрость.
Она обмакнула палец в чай и облизала его. Это была вновь приобретенная и странная для такой изысканной дамы привычка.
— Какое-то время я жалела, что так поступила, но теперь я рада, что поступила именно так, даже если это и причиняло мне боль.
— Да, но меня волнует другое: буду ли я счастлива, если выйду за Артура Коттона? — прервала ее рассуждения Рози. — Не придется ли мне жалеть об этом всю оставшуюся жизнь? Вот если бы Вилли хотя бы разок позвонил, я бы и не думала о замужестве.
— А ты все так же много думаешь о Вилли? — удивилась Аврора.
— Каждый вечер, каждый вечер, с Артуром я или без него, — призналась Рози. — Я по-настоящему любила Вилли, но не понимала этого, пока не стало слишком поздно.
— Сомневаюсь, чтобы до него дошло, насколько сильно он ранил тебя, — сказала Аврора. — Я думаю, Вилли не почувствовал этого.
— Да, Вилли просто бревно какое-то, — согласилась Рози. — Но это неважно. Что-то такое, что было у Вилли, так трогало меня… понимаешь?
Аврора подумала о похожем на мальчишку Джерри Брукнере, сидящем у своего дома в халате.
— Да, я понимаю, о чем ты, — сказала она.
Правило, которое Томми разработал для себя, чтобы выжить в условиях тюрьмы, гласило: никогда не высказывай своего мнения — никакого мнения ни на какую тему. Тюремное общество было словно керосиновое озеро, над которым постоянно нависали пары яростной злобы и ненависти. Если кому-то то или иное мнение казалось неправильным, возникала затаенная обида или же появлялось предубеждение, и это могло воспламенить пары, и тогда человека могло вдруг охватить пламя.
Он и сам знал, что труднее всего скрыть свое презрение. Чья-нибудь тупость время от времени могла заставить его сделать какое-нибудь саркастическое замечание, показать отвращение или, по меньшей мере, холодное пренебрежение. Не удавалось ему полностью скрыть своего презрения к Микки Клебэрну, новому ученику его сокамерника Уилбура.
На взгляд Томми, Микки был именно тем типом южанина, который мог исполнить роль выродка-убийцы в каком-нибудь фильме с мотопилой в руках, а слово «выродок» словно специально было придумано для того, чтобы поточнее описать Микки. На этом Томми и Уилбур сошлись сразу же. Микки настолько далеко ушел от того, что считается простым хамством, и даже от убежденного хамства, что и этот термин не годился для него. Он скорее был гигантской болотной крысой в белой коже. Кроме того что он был такой огромный, он никогда не бывал достаточно чистым, изо рта у него воняло, он был весь в прыщах и постоянно дубасил по чему-нибудь своими кулаками, на костяшках которых были вытатуированы флаги Конфедерации.
Микки Клебэрн, можно сказать, ненавидел всех и вся. Он немедленно возненавидел Томми, потому что тот был образованным человеком, но даже если бы тот не был таким образованным, он ненавидел бы его за то, что тот был горожанином. Микки ненавидел всех городских, хотя и к жителям маленьких городков и поселков относился тоже не то чтобы терпимо. По его мнению, единственное, что было хорошего в маленьких городках — это круглосуточно открытые магазины с кафетериями. Микки любил грабить такие магазины. Еще ему нравилось приставить свой дробовик под подбородок какому-нибудь перепуганному продавцу и минуту-другую смотреть, как тот дрожит от страха, после чего он мог удалиться в лес к своим безопасным болотам, где можно было охотиться на аллигаторов и вонючек. До того как он открыл для себя этот источник удовольствия — грабежи магазинов в маленьких городках, — он зарабатывал на жизнь ловлей ядовитых змей. Он ловил штук пятьдесят медянок или болотных гадюк, кидал их в бочонок в своем пикапе и отвозил в лабораторию в Луфкине.
Вытатуированные знамена Конфедерации, которыми он обзавелся во время поездки в Тексаркану, все еще кровоточили, когда Микки вышел из себя и, взбесившись, всадил пять пуль в нескольких человек в каком-то баре под названием «7-Одиннадцать». А всё из-за того, что девушка, которая работала в тот вечер в баре, увидев, что он вошел туда с шестизарядным дробовиком, попросила его показать водительские права. Никто из раненых не умер, но Микки Клебэрн вскоре оказался в таком месте, в котором было полным-полно людей, которых он ненавидел больше всего на свете — черных и коричневых — эти шли во главе его списка. Необязательно, чтобы именно в таком месте можно было рассчитывать на какие-то привилегии, даже если у тебя на костяшках кулаков вытатуированы флаги Конфедерации, но Микки и не пытался скрывать свою татуировку. За что он мог бы уважать себя, так это если бы ему представилась возможность погибнуть, сражаясь на стороне южан. Микки и читать-то почти не умел, знал всего несколько слов, но он умел слушать и своим боевым гимном избрал песню Хэнка Вильямса-младшего, которая называлась «Юг еще встанет».
