«Вот ведь умора, что вы свалились на меня именно сегодня». Я, естественно, поинтересовалась, почему. «А вот увидите. Впрочем, ничего не увидите, потому что видеть будет нечего. Но все равно это будет умора».
Уже тогда это было его любимое словцо. Правда, произносил он его еще вроде как нарочно. Да к вообще вел себя весь вечер как-то неестественно. Мы поужинали, и он заказал арманьяк в дегустационных бокалах, для него это, видно, имело непонятный мне смысл.
Во всем, что он делал, говорил, что-то крылось, и однажды, когда он хитро взглянул на меня, я спросила: «Слушай, а ты, случайно, малость не чокнутый?»
Понимаете, у многих, особенно у юнцов, возникает потребность повыламываться перед девушками. Знала я одного такого: после трех-четырех рюмок он стал раздеваться на мосту Сен-Мишель, крича, что сейчас бросится в Сену…
Внезапно Люлю побелела как мел: вспомнила, что Боб тоже в конце концов утопился в Сене.
— Шарль, я хочу выпить. Можно?
Почему бы и нет? Я налил ей.
— Это плохо?
— Что тут плохого?
— Не знаю. Я больше не знаю, что мне думать, что делать. Сегодня утром я встала с твердым намерением раз и навсегда вышвырнуть мадемуазель Берту за дверь. Затеяла ссору, а через несколько минут, когда та пригрозила уйти, со слезами стала просить прощения. Уверена, что она меня ненавидит и считает виновной в смерти Боба.
Люлю забыла понизить голос, и старая дева могла ее услышать. Я приложил палец к губам.
— Плевать мне! Ей известно, что я думаю. Когда бутылка опустеет, найду в буфете другую: я хочу напиться, как в тот раз, когда мы встретились. Он тоже был пьяный. Мы оба напились. Уж не помню, сколько баров мы обошли, и я заметила, как он покраснел, опрокинув локтем бокалы двух соседей. Тут я догадалась, что у него нет привычки пить, но он заставляет себя.
«Видишь ли, девчушка, — с торжественным видом заявил он, — случаю угодно, чтобы ты разделила со мной самую важную в моей жизни ночь».
Он был всего на четыре года старше, но покровительственно называл меня девчушкой.
«В этот час в своих кроватях дрыхнут четыре пожилых господина, трое с женами, а четвертый один, потому что он холост, хотя иногда и заставляет кухарку ложиться с собой. Но тс-c!..»
Я захихикала. Он обнимал меня за талию, и мы, пошатываясь, брели посередине улицы в поисках еще открытого бара.
«Завтра утром эти четыре господина встанут, побреются — прошу прощения, побреются только трое, у четвертого борода — и отправятся — все четверо! — кто пешком, кто на автобусе, кто в метро, на юридический факультет с намерением задать несколько вопросов благовоспитанному молодому человеку по имени Робер. А Робера там только и видели! Слушай, неужели ты еще не поняла, что Робера там не будет?»
Ты же знаешь, Шарль, как это бывает. Сам был студентом и водился с девушками вроде меня. После всего выпитого у меня вдруг появилось материнское чувство к этому парню из хорошей семьи, и я решила, что мой святой долг — не позволить ему совершить глупость, в которой он будет раскаиваться всю жизнь.
«Ну и что из этого выйдет?» — спросила я. «А ничего». — «То есть как это ничего?» — «Я не стану ни адвокатом, ни следователем, ни председателем суда». — «Кем же ты станешь?» — «А кем угодно».
Мимо проезжали такси, и Боб величественно повел рукой: «Хотя бы шофером такси. Водить я умею, Париж знаю хорошо».
«А твои родители?» — «Мать у меня умерла. А отец сейчас спит в нескольких сотнях метров отсюда, в «Отель д’Орсе», где он всегда останавливается, когда приезжает в Париж». — «Ты не из Парижа?» — «Из Пуатье, департамент Вьенна, улица Кармелитов, двадцать семь. Двадцать восьмого в десять мой отец приехал сюда на поезде и завтра утром будет прохаживаться по факультетским коридорам, а встречные будут ему кланяться и блеять: «Господин профессор…» — «У тебя отец профессор?» — «И к тому же декан юридического факультета в Пуатье».
«Послушай, Робер… — я даже забыла назвать его Бобом, как звала весь вечер. — Постарайся выслушать меня. Ты где живешь?» — «А ты?» — «Нигде. Не обо мне речь».
Я и вправду нигде не жила; последние две недели спала в номере Константинеску, там и оставались мои вещи.
«Ответь, где ты живешь? — не отставала я от Боба. — Тебе обязательно надо поспать. Сунешь два пальца в рот, выпьешь горячего лимонада, примешь две таблетки аспирина, и завтра утром…»
А он поднял меня посреди перекрестка и стал взасос целовать в губы, а я болтала ногами, чтобы он меня отпустил. Ни с одним мужчиной я не чувствовала себя такой маленькой.
При воспоминании, каким высоким был Боб по сравнению с ней, Люлю расплакалась, и я сунул ей чистый платок, который у меня всегда лежит в наружном кармане пиджака.
— Как глупо! Двадцать три года прошло, а я, рассказываю и переживаю, словно все это было вчера.
Она протянула руку к стакану.
— Можно?
Вторую бутылку доставал из комнатного ледника я и обнаружил там тарелки с остатками еды. Почему у меня вызвала отвращение половинка котлеты с застывшим жиром?
— Закончили мы в «Куполе», в баре. Я продолжала читать мораль, уцепившись за его руку, а он все это время хмуро смотрелся в зеркало. Клянусь вам, Шарль, все, что я говорю, чистая правда. Я даже перерыла его карманы, надеясь найти ключ: на нем иногда бывает название гостиницы.
«Слушай, глупышка, еще за полчаса до того, как ты увидела меня входящим в «Аркур», я уже принял бесповоротное решение и, чтобы сжечь мосты, постановил как можно скорее надраться до чертиков».
«Ну почему ты это делаешь?»
Не помню, что он говорил. Ему пришлось срочно оставить меня и кинуться в уборную. Я спросила у бармена: «Вы его знаете?» — «В первый раз вижу. И часто он так?» — «Я тоже впервые вижу его».
Отсутствовал Боб довольно долго, а когда вернулся, веки у него были красные, воспаленные, как у Розали Кеван.
«Теперь пошли», — сказала я. «А зачем? Все равно это ничего не изменит». — «Тогда выпей хотя бы чашечку черного кофе».
И я мигнула бармену, который уже подставил чашку под кофеварку.
«Коньяк! — приказал Боб. — Два коньяка! В больших рюмках».
Я уже начала бояться. Бармен, похоже, тоже испугался, как бы Боб не затеял скандала, и поспешил выполнить заказ. Потом, не помню уж с какой стати, мы пили пиво, затем «куэнтро».
Мне запомнилась фраза, которую он беспрерывно повторял: «А я даю тебе честное слово, что ты здесь ни при чем!»
Вы верите мне, Шарль? Верите, что я сделала все возможное, чтобы он пошел спать, а утром явился на экзамен?
— Верю, Люлю.
— Вам не кажется это неправдоподобным?
— Мне — нет.
— И верите, что он решил отказаться от карьеры?
— Он вам не объяснил, почему?
— Я часто пробовала расспрашивать его, но он только отшучивался. Смотрел на меня — я страшно не любила эту его манеру смотреть — одновременно и ласково, и покровительственно, точно я маленькая девочка, не способная понять некоторые вещи. «Пусть это тебя не тревожит, малышка. Я сделал то, что решил, и никогда не раскаивался в этом. Все остальное не имеет значения».
Шарль, у вас есть сигарета?
Люлю нервно закурила, но тут же бросила сигарету на пол и придавила ногой.
— И чего я терзаю себя этой давней историей? Я ведь не навязывалась ему. Он был совершеннолетний и знал, что делает. Бог весть, как бы все обернулось, если бы он напал не на меня. Остаток ночи я пронянчилась с ним, хотя чувствовала себя, может, даже хуже его.
Любопытно было видеть, как в ней нарастает и вспыхивает давнее возмущение, так не соответствующее ее характеру.
— Вы вдвоем пошли к нему? — спросил я, чтобы отвлечь ее.
— Да, на улицу Принца. Боб жил не в гостинице, у него была целая квартира — чудесная спальня, гостиная, служившая ему кабинетом, и ванная. Еще на лестнице он с трудом сдержал рвоту. Вбежал в спальню, там его вывернуло, но он успел со злостью крикнуть, чтобы я не смела смотреть. Вы же знаете, Шарль, как это бывает. Сперва он выставлял меня за дверь, а через секунду умолял остаться. Я отыскала электроплитку и сварила кофе. Сняла с него галстук, пиджак, ремень, усадила на край кровати, разула.
«Забавная ночка, а?» — прохрипел он. «Завтра полегчает». — «Скажи, ты когда-нибудь в жизни работала?»
Люлю запнулась и, внезапно покраснев, заглянула мне в глаза.
— Нет, надо рассказать хотя бы раз в жизни и лучше всего вам. В ту ночь он произнес самые жестокие слова, какие я от него слышала. Никогда я ему их не припоминала, но они преследовали меня всю жизнь. И хоть на следующий день ни он, ни я не вспоминали подробностей прошедшего вечера и ночи, уверена, что эти слова запомнились ему, не раз потом всплывали в памяти, и он страдал из-за них.
Он мне сказал…
Люлю подавила рыдание и каким-то посуровевшим голосом с явным вызовом произнесла:
— Так вот. Он сказал: «Ты когда-нибудь в жизни работала по-настоящему? Я имею в виду, не передком?»
