Я удивлялся, глядя на Таимагу: несмотря на свои тридцать лет, она все еще была красавицей. Ее длинные черные косы падали на белое платье, в венке из роз и листьев пандануса она казалась королевой или богиней.
Я нарочно провел ее мимо старой хижины, скрытой зеленью и вьющимися растениями, где она когда-то жила с моим братом.
— Узнаешь ли ты эту хижину, Таимага? — спросил я.
— Да, — встрепенулась она, — да, это хижина Руери!
Мы отправились в округ Фааа, Таимага собиралась мне показать своего младшего сына, Атарио. Она плохо понимала меня и с насмешливой снисходительностью согласилась это сделать. В этой стране, где нет нищеты и не нужно работать, где каждый найдет себе пристанище и на воде и на суше, а пищу — в лесах, где дети растут как растения там, куда их забросит воля родителей, между родственниками нет такой тесной связи, как в Европе, необходимой для выживания.
Атарио, родившийся после отъезда Руери, жил в округе Фааа; он был усыновлен, по общему обычаю, дальними родственниками матери. Тамари же, старший сын, у которого, по ее словам, были большие глаза Руери (te rae, te mata raahi), жил с ее старой матерью на острове Моореа, далекий силуэт которого виднелся на горизонте.
На полдороге к Фааа мы увидели светящийся в кокосовом лесу огонь. Таимага взяла меня за руку и повела к нему по знакомой ей тропинке. Через несколько минут, пробираясь в темноте под мокрыми от дождя пальмами, мы дошли до соломенного шалаша, где на корточках сидели перед костром две старухи. Сказав несколько непонятных слов старухам, которые встали, чтобы рассмотреть меня, Таимага подняла горящую головню и очень внимательно в меня вгляделась. Мы еще не видели друг друга при свете. Кончив свой осмотр, она печально улыбнулась. Вероятно, она увидела во мне черты Руери, так как наше сходство, хотя и неявное, было очевидно для посторонних. Я же любовался ее большими глазами, прекрасным, профилем и блестящими зубами, казавшимися еще белее на темном лице.
Мы молча продолжили наш путь и скоро увидели хижины под темной массой деревьев.
— Это Фааа! — сказала она улыбаясь.
Она провела меня к хижине из бурао, спрятавшейся среди хлебных и манговых деревьев. Кажется, все крепко спали; и ей пришлось тихо окликнуть хозяев через плетень. Зажглась лампа, и в дверях показался голый старик, сделав нам знак войти.
Хижина была большая, в ней спали старики. Лампа с кокосовым маслом слабо освещала помещение и людей, на которых пахнуло морским ветром.
Таимага направилась к постели и принесла оттуда ребенка.
— Ах нет, — сказала она, подойдя к лампе, — я ошиблась, это не он!
Положив его обратно, она осмотрела другие постели, но не могла найти ребенка, которого искала. А дымная лампа, привязанная к палке, освещала старух, завернувшихся в свои сине-белые полосатые парео и напоминавших мумии в саванах. Беспокойство молнией блеснуло в больших бархатных глазах Таимаги.
— Бабушка Гуарага, — сказала она, — где же мой сын Атарио?
Старуха приподнялась на костлявом локте и спросонья испуганно посмотрела на нас.
— Твоего сына у нас нет, Таимага, — сказала она, — его усыновила моя сестра Тиатиарагонуи (паук), которая живет на краю кокосовой рощи в пятистах шагах отсюда.
Мы пошли дальше темным лесом. В хижине Тиатиарагонуи повторилась та же сцена, то же пробуждение стариков, напоминающих привидений. Мне принесли сонного ребенка, он был голый. Я приблизил его к лампе, которую держала старая сестра Гуараги. Ослепленный светом, мальчик закрыл глаза.
— Это и есть Атарио, — сказала Таимага, стоя у двери.
— Сын моего брата? — спросил я драматическим тоном.
— Да, — ответила она, как бы понимая торжественность момента, — сын твоего брата Руери!
Старая Тиатиарагонуи принесла розовое платье, чтобы одеть мальчика, но он заснул у меня на руках. Я тихо поцеловал его и положил на циновку. Затем, сделав знак Таимаге следовать за мной, пошел обратно в Папеэте.
Я был как во сне. Хотя я едва взглянул на него, черты его детского лица врезались в мою память. Я был сильно взволнован; мысли мои путались. Забыв о времени, я боялся, что наступит утро и мне придется отправиться прямо на корабль, не заглянув в свою хижину и не обняв Рарагю, которую я, может быть, никогда больше не увижу…
Когда мы вышли, Таимага спросила меня:
— Ты завтра придешь?
— Нет, — ответил я, — рано утром я уплываю в Калифорнию.
Минуту спустя она робко спросила:
— Руери говорил тебе о Таимаге?
Мало-помалу Таимага оживилась, как будто сердце ее потихоньку просыпалось ото сна. Она уже не была безучастна и молчалива, а взволнованно расспрашивала о том, кого звала Руери, и я увидел ее такой, какой и ожидал: с любовью и грустью хранившей память о моем брате.
До мельчайших подробностей запомнила она рассказы Руери о нашей семье и стране. Она даже вспомнила мое домашнее прозвище и, смеясь, рассказала одну забытую историю из моего раннего детства. Нельзя описать, какое впечатление произвели на меня забытое имя и воспоминания, сохранившиеся в памяти этой женщины и поведанные ею на полинезийском языке.
Небо прояснилось, и мы возвращались, очарованные красотой лунной ночи. Я проводил Таимагу до ее хижины в Папеэте, хотя теперь она жила у матери на острове Моореа. Расставаясь с нею, я сообщил, когда мы должны вернуться, и уговаривал ее приехать в это время в Папеэте с обоими сыновьями. Таимага клятвенно обещала, но сделалась снова мрачной при упоминании о своих детях. Ее слова опять стали непонятными, насмешливыми, она казалась мне странной и дикой, как и позже, когда я вновь ее увидел.
Было около трех часов, когда я подошел к дому, где меня дожидалась Рарагю. В воздухе веяло утренней свежестью. Рарагю, ждавшая меня в темноте, бросилась ко мне в объятия.
Я рассказал ей об этой странной ночи и просил никому не рассказывать, чтобы давно забытая история опять не сделалась достоянием папеэтских женщин.
Мы проводили вместе последнюю ночь. Неопределенность будущего, расстояние, которое скоро разделит нас, — все это придавало прощанию грустный оттенок. В эти последние часы Рарагю была нежна и очаровательна, как настоящая жена Лоти, трогательная в своем порыве любви. Она высказала на своем маорийском языке все, что чистая и нежная привязанность могла вдохнуть в сердце пятнадцатилетней девочки.
Сон был недолгим, меня разбудили первые лучи зари. В минуту пробуждения все с моей голове смешалось: мысль о том, что сегодня отъезд и придется навсегда покинуть эту хижину и подругу, путалась с мыслью о Таимаге и ее сыновьях, которые связывали меня с этой страной новыми узами.
Печальный, белесый утренний свет проникал в открытые окна. Я несколько минут смотрел на спящую Рарагю и разбудил ее поцелуем.
— Ах да, Лоти, — сказала она, — уже утро, и тебе пора ехать.
Она одевалась со слезами: надела свою лучшую тунику, но в волосы вколола увядшие цветы и вчерашний тиаре, дав клятву до моего возвращения не носить других. Я открыл дверь в сад и, бросив на все прощальный взгляд, сорвал ветку мимозы и горсть могильниц. Рука об руку с моей маленькой женой мы отправились на берег. Кошка бежала с нами, как и в то время, когда мы ходили на берег ручья.
Там уже собралась многочисленная и молчаливая толпа; придворные королевы и молодые женщины из Папеэте, у которых «Rendeer» забирал друзей и любовников, сидели на земле. Некоторые плакали, другие просто смотрели на нас. Рарагю села рядом с ними, а меня отвезла на борт корабля последняя лодка.
Около восьми часов «Rendeer» снялся с якоря при звуке рожка. Тут я увидел Таимагу, которая тоже пришла проводить меня, как двенадцать лет тому назад, еще совсем молодой, она провожала Руери.
Она заметила Рарагю и села рядом. Утро было прелестное, теплое и спокойное, без малейшего ветерка. Но на вершинах гор уже собирались тяжелые облака и образовали большой темный купол, под которым лежал берег океана с кокосовыми пальмами и молодыми женщинами в белых платьях, освещенный утренним солнцем. Отъезд придавал этой картине печальную прелесть.
Группа таитянок уже превратилась в неопределенную массу, но опустевшая хижина Руери на берегу еще долго была видна, и я пристально глядел на эту точку между деревьями.
Облака, лежавшие на горах, быстро спускались на Таити и скоро совсем закрыли остров. Острая вершина Фатауа еще раз мелькнула среди туч, и снова все исчезло в густой темной пелене; резко подул ветер, море позеленело и забурлило; началась гроза. Тогда я вошел в свою каюту и бросился в койку, накрывшись голубым парео, которое Рарагю носила некогда в Апире. Я пролежал так целый день, прислушиваясь к однообразному шуму волн, которые бились о борта судна. Весь день я был в каком-то мечтательном забытьи, в котором океанские картины перемешивались с воспоминаниями из моего детства.
