Как-то я даже, несмотря на костыли, села в 31-й автобус и доехала до бульвара Сюше. Я походила вокруг особняка. Цитадель счастья казалась неприступной. Ты был на работе, как и все нормальные люди. Прямо посреди улицы на меня нахлынули воспоминания прошлого. Допустим, моя жизнь рядом с тобой была легкой. Я любила искусство, путешествия, пустынные пляжи и Венецию в ноябре. Наверное, счастье — это своего рода прививка.
Под стенами, отделяющими меня от сада, на который я теперь могла смотреть лишь издали, встав на цыпочки, я расплакалась. Париж мог блистать, Эйфелева башня мерцать, служащие работать, меня же навсегда выгнали из этого дома. «Почему именно меня?» — всхлипнула я и, опираясь на костыли, подняла глаза к небу. Все скорбящие вопрошают, что они сделали, чем заслужили такую судьбу.
В двух шагах от виллы моей молодости служащие выходили из кафе, поглядывая на часы. Они толкали меня безо всякого злого умысла, просто потому что не замечали, ведь с тех пор, как ты меня выгнал, Франк, я утратила плоть. В будни прохожие обычно торопятся. У них встречи, они едут на метро, ловят такси. По выходным они размеренно вышагивают под руку с подругами жизни. По будням я завидую их энергичности, а по воскресеньям с болью смотрю на их любовь. Мне приходится довольствоваться счастьем других, меня никто не ждет.
Теобальд сообщил мне, что Антуан после возвращения из Сомали будет работать судьей в Париже. Похоже, мой сын далеко пойдет.
Я возобновила сеансы мануальной терапии у Тони; Крестный уехал от меня. У них с Верой две дочери — Лиза и Лина. Лизе — двадцать, а Лине — восемнадцать. В таком возрасте деткам очень нужен отец. Когда Теобальд в очередной раз приезжает ко мне, я, чтобы продемонстрировать удовольствие от его присутствия, улыбаюсь ему широкой глупой улыбкой. С тех пор как мы установили этот график, я — образцовая подруга жизни.
Когда он приходит вечером, мы садимся за стол, и Крестный наполняет мой бокал. Мы стараемся выглядеть, как семейная пара. Это застолье — самообман, но что на свете не есть обман? Кошки нам не верят, ведь кошку нельзя обмануть.
У меня множество фотографий Крестного: на них он прижимает меня к себе на церемонии бракосочетания, состоявшейся на Багамах. Во время коктейля, организованного Франс-Иммо, судья из Нассо зарегистрировал нас. Вера поехала с нами, она стала нашим свидетелем. Мы перецеловали толпу незнакомых людей и отрезали кусок свадебного пирога, держась за руки. Потом мы отправились на Райский остров вместе с Верой и судьей, по-моему, его звали мистер Дулитл.
Ночь наступает так быстро, что день кажется ее обрамлением. Живые снуют туда-сюда в своих квартирах. У них жены, мужья, дети. Они счастливы, они любят и работают — Фрейд был бы доволен. Поднятые шторы позволяют издали наблюдать за радостью семейной жизни. Жить — значит ждать исполнения надежд и планов.
Д-р Жаффе увеличивает количество анализов крови: надо убедиться, что помимо рака у меня нет гепатита В или С и СПИДа. Чтобы спасти меня, понадобилось одиннадцать доноров. Одиннадцать человек, о которых я знаю только то, что их кровь течет в моих жилах. Будто я переспала с одиннадцатью мужчинами без презерватива. Целая команда регбистов.
На этом этапе чтения, Франк, ты, наверное, возразишь, что никому не сделал зла. Нами правили деньги — и точка. Везде царит прибыль, у моего несчастья нет отца, мой рак — сирота. Знай, Мелкий Бес: раздавив человека морально и социально, можно его убить.
Наверное, читая это, ты иногда возвращаешься назад, ты боишься пропустить фразу, изобличающую твой провал, ту самую, которую я берегу для конца.
У меблированной квартиры, которую я снимаю, на самом верхнем этаже дома есть кладовка. Я поднимаюсь и там пишу. Мне кажется, что я поступила на работу и должна ходить туда каждый день, каких бы усилий мне это ни стоило. Когда я открываю тетрадь, то меня ни для кого нет дома. И это очень кстати: все забыли обо мне.
Я перенесла сюда компьютер, который мне отдала Ольга, тетради на пружинках, чернильный прибор. Еще коробки с фотографиями, письмами и документами, которые нужны мне для аргументации. На моем чердаке есть и другое удовольствие — балкон. Возможность подышать воздухом в перерыве между двумя страницами — это уже отдых.
Кошки охраняют. Они — часовые единственной оставшейся мне радости, радости созерцать их.
Д-р Жаффе посоветовал мне вести дневник; когда я поднялась на лифте на чердак, то все еще обдумывала его предложение. Дверь подалась, я поняла, что это место для меня. Как можно было раньше пренебрегать таким сокровищем? Прокладывая дорогу среди коробок, я вышла на балкон и, ослепленная светом, закрыла глаза.
Солнце ласкало мне лицо, привыкшее к полутьме и неоновым больничным лампам. Щурясь, я прикрыла глаза рукой и посмотрела вдаль. Передо мной распростерся Париж: цинковые крыши, трубы, антенны, причудливая игра форм, кое-где островки зелени, колокольни, Эйфелева башня. По небу в безмолвном порядке величественно проплывали пенные потоки огромных снеговых облаков. А мертвые видят облака? Казалось, достаточно только встать на цыпочки, и я могла бы дотянуться до облаков. На перила балкона села голубка, стала чистить перья. Моя пустыня наполнялась нежностью. Часть внешней стены увивал плющ. Пораженная этими красками, я почувствовала, как во мне пробиваются ростки забытого чувства — умиротворения.
Крестный ни разу не был здесь. Это убежище только мое. Франк очень удивился бы, узнав, что комната для прислуги превратилась в мое королевство.
Только кошки имеют доступ в мое тайное убежище. Они ничуть не мешают мне писать, а иногда даже помогают. Стоит мне взглянуть на них, и я тут же нахожу нужное слово. Я просматриваю список генетически измененных продуктов (его вывешивает «Гринпис» на сайте Metacrawler.com) и знаю, что кошки бы меня одобрили. Их немое присутствие служит мне поддержкой. Молчание кошек — это мой женьшень.
Как и у Мод, у меня три кошки. Сиамка спит на коробке из Франс-Иммо. Лапки сложены на груди, глаза блаженно закрыты, усы обвисли: по всему ее облику видно, что она никогда не страдала. Ее ни разу не били и не обижали. От людей сиамка видела только заботу и внимание. Поэтому ее доверие безгранично. Она ничего не знает о боли, поэтому ничего не боится. Сиамка, как хорошее вино, только хорошеет с годами. Когда она спит, то от удовольствия и неги принимает самые удивительные позы. Я с наслаждением любуюсь ею и жалею, что не могу запечатлеть в мраморе или на полотне всей ее грации. Кто не видел спящей сиамской кошки, тот ничего не знает о красоте.
Больше всего в бежевой сиамке меня поражает ум. Бежевая даже во сне сохраняет мудрость старшей. Ее черты благородны. По человеческим меркам ей семьдесят лет. Наши волосы седеют, а ее шерсть темнеет. Одним словом, Бежевая — воплощение ума.
Полосатый моложе, но он мужчина в доме. Глупый и добрый, он всегда хочет ласки, и его преданность не знает границ. В Полосатом есть что-то от собаки: вся его жизнь сосредоточена на хозяине. И он рад своей зависимости. Я люблю его меньше, чем сиамку, может поэтому Полосатый боится даже собственной тени. Глядя на него, я понимаю, что чувствует тот, кого не любят.
Самая младшая кошка строптива. Ее родители обитали на песчаных равнинах Бретани, и Черная не забыла своих корней. Таким образом, в центре Парижа обитает дикая кошка. Черная или крадется, или удирает, она все время носится. И этим напоминает мне покойную Мод: она тоже дитя свободы. Младшенькая непредсказуемая и шустрая. Ее может обрадовать любой пустяк. Но это вовсе не значит, что она лишена серьезности и глубины.
Полосатый нападает на нее, когда я отворачиваюсь. Он не прощает ей того, что она самая любимая.
Черная похожа на рисунок Делакруа, на пантеру Бари. В этой малышке меня поражает хватка хищника. Глядя на нее, понимаешь, что такое дикие джунгли. Эта малышка любит риск. Она всегда готова принять брошенный вызов.
По ночам, когда я работаю, Черная гуляет по крышам. В глубине ее души осталась память об огромных пространствах Бретани. Даже когда она спит, запрокину в голову, из-под сомкнутых губ высовываются клыки. А проснувшись, этот вампир похож в профиль на плюшевую игрушку: поднятые ушки, плоская мордочка, смешно топорщатся длинные усы. Ее глаза цвета анисового ликера замирают так, будто видят галлюцинации.
Пчеле грозит опасность, и я решаю спасти ее. Черная притаилась в жимолости и меряет меня взглядом. Желтые глаза — как луч лазера. Я протягиваю руку. Мои пальцы касаются густого меха. Ласка оказывается действенной: Черная кладет мне в ладонь лапку с втянутыми копями.
