«Я живая машина», — подумала Элка. Она посмотрела в сторону окна и узнала этот пейзаж. Она была на первом этаже Поль-Брусса. Кучи грязи, котлован, ухабистая дорога. Три красных крана замерли над полуприцепами. Стройка Вильжюифа выглядела покинутой, никто там не работал. Почему реанимация оборудована на первом этаже? Ответ не замедлил явиться, хотя мозг еще был в тумане. Неподалеку, на первом этаже, находился морг — это облегчало транспортировку тела.
— Она еще не в норме.
Над ней человек в маске говорил голосом д-ра Жаффе. Она взяла его за руку. Происходил немой диалог. Под закрытыми веками рассыпались искры, пронзая полотно, чтобы достичь мира Элки. И тогда, неведомо почему, она подумала о Боге. Он показал свой гнев, обрекая на кровавую битву с болезнью, или же хотел спасти ее in extremis[9]? Обе версии имели право на жизнь, как дилемма стакана — наполовину пустой или наполовину полный? Д-р Жаффе разговаривал с коллегой.
— Прогноз такой же.
Дочь Мод знала, что выживет. Лодка Ночи проплыла мимо, вдали виднелись луга, кусты боярышника.
Вечером близкие получили право склониться к постели больной. Переодетые, как хирурги, они были в белых халатах, мягких тапочках, зеленых масках и душевых шапочках. Элка смотрела в их полные слез глаза. Она узнала Теобальда, Веру, Бертрана. Ей хотелось увидеть Антуана, но будущий судья не знал, что чуть не потерял мать: он проходил стажировку в Африке.
Прибыв из «Даров Бретани», Тристаны остановились рядом с больницей, в отеле «Ибис». Они ужинали с Теобальдом в кафетерии. У них настал голубой период, они любили его: это было видно невооруженным глазом. С их сомкнутых страхом губ не падали ни жабы, ни змеи, а только прекрасные розы. В какой-то момент сломленная бессонными ночами, Иветта наклонилась поцеловать Элку. Несмотря на трубки, пронзавшие тело в двадцати двух местах, Элка отстранилась. Она не выносила никакого контакта со своими.
* * *
Рождественские елки выбрасывали в окна. Улицы города были усеяны их трупами. С людьми так же: вас берут, вас используют, вас выбрасывают. Праздник окончился, деревья, символизировавшие его, тихо умирали.
Практиканты все утро вынимали зонды, трубки и катетеры из тела Элки. Благодаря морфию эти процедуры были безболезненны. Пациентка расценивала свое пребывание в реанимации как рискованное проникновение в центр Лабиринта. Она вышла оттуда живой.
Санитары везли каталку по коридорам в отделение Арденны, а Элка плакала, как плачут люди, выжившие в катастрофе, от которой земля вокруг усеяна трупами.
В палате 27 она увидела на стуле свою одежду, экземпляр «Цветов зла» и «Ежегодник агентов по недвижимости». Она узнала металлический шкафчик, где заперла «Князя Мира». Зимнее солнце слегка коснулось ее распухшей руки. Теобальд позаботился о розах. Она смотрела на них, как единственный уцелевший смотрит на мир.
Каждые три часа ей вводили дозу морфия. В реанимации в капельнице был опиум. Теперь у Элки было время взглянуть на свою боль — этот так и не разразившийся тайфун. Собирались грозовые тучи, тело пронизывали огненные сполохи, сознание вставало на дыбы, молния ударяла в мозг, потом вдруг появлялся белый халат со шприцем в руке.
Через три часа гроза собиралась вновь. Она готовилась разразиться со всей яростью, разрушая все на своем пути, как будто мстила за проигранную битву. В каждом нервном окончании, в каждой вене, в каждой артерии, даже вдали от затронутых скальпелем областей, вспыхивали молнии. В палате появлялась тень, торнадо утихал.
Теперь Элка могла дышать, глотать, кашлять, шмыгать носом — все это с огромным восторгом. Повернуться она не могла и тем более подняться, но в этом не было ничего плохого. Как бы она таскала за собой такое количество дренажей? Монашеская келья, которая, превратившись в больничную палату, пугала только новичков, после пребывания среди коматозных казалась ей роскошным замком.
Это восхождение из гроба убедило Элку, что она и ее рак шли в правильном направлении. По ночам во сне она ехала по странным местностям на колеснице, запряженной тройкой лошадей.
Иветта с Северином сменяли Теобальда и Веру у ее изголовья. Она смотрела на Тристанов с грустью, ей кого-то не хватало; Мод умерла, этого кого-то уже не существовало.
Муж Лилли расщедрился на букет цветов во время моей комы. Если бы я умерла, они с Лилли были бы безупречны. Сдержанные, но в слезах, полные достоинства и любви, мои сводная сестра и зять сидели бы в церкви в первом ряду. Лилли тоже работает в «Дарах Бретани». На любом аукционе ее острый глаз умеет выискать выгодную вещь — медный барометр или золотой корабельный рог. Мы уже семь лет не виделись и не общались. Мужа Лилли зовут Игорь, он орнитолог. Низенький брюнет с живыми глазами. Когда Тристаны собираются вместе, Игорь неловко чувствует себя, а тут еще наши печальные истории. Мою сводную сестру я с трудом узнала бы на улице.
Воскресное утро, раковый корпус. Теперь, когда я могу ходить, последний оставшийся во мне дренаж я засунула в сумку из магазина «Чемпион», с ним меня соединяет трубка, запрятанная в складки кимоно. В банках кровь и всякие жидкости. Когда этот поток иссякнет, мне дадут увольнительную. Северин и Иветта уехали. Если я переживу рак, то наши отношения снова изменятся и опять наступит период желчи, змей и жаб. «Твой отец сердится на тебя, потому что любит», — извиняется Иветта после очередной сцены.
Крестный и Вера кормят моих кошек. Бертран звонит каждый день. Антуан прислал мне телеграмму из Сомали. Земля Обетованная, Земля Молодых и Земля Фей — так бы назвала Мод мир, из которого я выбралась. «О стихии! О замки! Чья душа без греха?»[10] Моя душа затерялась в Лабиринте. Где Золотое руно? Я — пленница темных областей. Почти все, с кем я вижусь, — онкологи. Мне хочется вынырнуть на поверхность, глотнуть свежего воздуха. Здесь же окна закрыты намертво, и все время кондиционерный климат.
Раковым больным и в будни нерадостно, в воскресенье и того хуже! Белые халаты сбегают, больных не осматривают, в воскресенье всюду царствует рак. Всех охватывает оцепенение, страдание растворяется в тишине, время тянется. Очень мрачно, особенно зимой, когда даже утром темно.
Из окна я вижу заброшенную стройку. Она похожа на мою жизнь. Никакого развития. Экскаваторы замерли, краны парализованы, грузовики неподвижны. Строительный подрядчик сбежал. Дух этого предприятия сломила близость рака. Это болото медленно затягивает меня, как будто оно воплощает бесконечную крестную муку, вечное испытание. Поникшие краны и самосвалы, землекопы, оставшиеся без работы «по техническим причинам», замерзшие кучи песка — в Вильжюифе даже стройке плохо.
По воскресеньям исчезает и без того малый смысл жизни. На всех этажах царят боль и оцепенение послеоперационных больных. Двое спрашивают у медсестры расписание богослужений. Я пристраиваюсь к ним: я готова расстаться со своим «королевством», мне необходимо чем-то себя занять. Сколько времени я не была в церкви?
Калеки входят в часовню, волоча за собой капельницы с лекарствами; справа от приемной я останавливаюсь, «…и Господь даст благо, и земля наша даст плод свой; правда пойдет пред Ним и поставит на путь стопы свои»[11],— поет лысый ребенок в микрофон. Мод, должно быть, составляла такого типа заклинания в Шапель-Кадо.
Над алтарем возвышается крест; мне хватает и моего собственного. Святая вода не для ведьм. Облаченный в белую ризу священник оборачивается в мою сторону.
Я ухожу.
Франк! Ты ничего не прощал. «Око за око», — задумчиво бормотал ты, встречая имя врага в рубрике некрологов. Секс, деньги и жажда мести — вот что движет людьми, любовь же существует только у Пруста и Эдит Пиаф. «Смешные заблуждения, чувства! Дешевые сладости, воздушные замки для простаков! Главное — это деньги, а остальное — ничтожно», — повторял ты.
Моя безнадежность походила на твою. Пустота, вечный вопрос «зачем», нехватка идеалов — нам все с тобой опостылело, в этом наша схожесть.
20 января (наконец-то понедельник!)
Беготня в коридоре, смех медсестер, стук их каблучков: больные раком отбрасывали ночь, как детский страх. Каждый понедельник с семи утра открывались двери, скрипели тележки, кругом был гвалт и всеобщий аппетит.
Матроны ставили поднос на кровать, царила суматоха первой подачи. «Чай или кофе?» — предлагали разносчицы с половником в руке. Я завидовала их восточному взгляду и упругим попкам. Подносы были единственной радостью за весь день. На кроватях больных, отправлявшихся в блок или возвращавшихся с химиотерапии, висели таблички «Не кормить», тележки с едой проезжали мимо.
