За моей спиной слышались голоса людей, сливающиеся в единый гул, а еще раздавались аккорды широко известной рождественской песенки, мелодию которой дядя Алоис наигрывал на фортепиано, сидя перед рождественской елкой. Под ее ветвями, прогнувшимися под тяжестью елочных украшений, лежали подарки — но нет, они были всего лишь порождением детского воображения, того самого воображения, которое, как мне казалось, атрофировалось у меня уже давным-давно. Я различил в общем гуле разговора характерный голос матушки, стремящейся выглядеть веселой и беззаботной. Я знал, что в действительности ей было немного грустно: на ужине в канун Рождества отсутствовал ее любимый старший сын Лоренс. Именно в такие моменты я испытывал огромное чувство нежности к нашей матушке, видя ее уязвимой и постаревшей и поэтому больше чем когда-либо нуждающейся в заботе и ласке. И именно в такие моменты я невольно гневался на себя — эгоистичного и не оказывающего почтения к своей матери. Матушка ведь хотя и старалась относиться к нам одинаково и проявляла по отношению к своим сыновьям одинаковую заботу, я знал, что у нее все же есть свои предпочтения. «Самое первое слово, которое произнес мой сын Лоренс, — это слово «мама»», — заявляла она с высокомерием, и с тем же высокомерием умалчивала о том, что самым первым словом, которое произнес ее сын Карл, было слово «картошка». Ты был для нее старшим сыном, наследником, великим герцогом; ты был для нее ее любимчиком и ее гордостью; ты был для нее самым умным, самым красивым, самым-самым лучшим… Тем не менее именно ты стал для нее и тем, кто ее очень сильно разочаровал, потому что ты, найдя для себя какое-то более важное занятие, проигнорировал праздник, организованный твоей матерью. Однако ты знал, что вполне мог явиться на следующий день, и стоило бы тебе придумать какую-нибудь отговорку и поцеловать матушку несколько раз в мягкие морщинистые щеки — а еще, может, привезти какой-нибудь подарочек, — как она тут же тебя простила бы, снова стала бы обожать тебя, снова сделала бы тебя своим идолом. Такой уж ты был: все время вел себя, как блудный сын…
— Ты позволишь мне покурить вместе с тобой?
Обернувшись, я увидел перед собой добродушное лицо Ричарда Виндфилда, который своим вопросом оторвал меня от размышлений.
— Ну, конечно, — кивнул я, предлагая ему сигарету. — Ты что, уже закончил изложение всего того, что знаешь о Французской Ривьере?
Ричард прикурил сигарету и, прежде чем ответить, глубоко затянулся.
— Мы не так давно покинули Французскую Ривьеру и отправились в удивительный мир женской одежды. Нельзя сказать, что женская одежда вызывает у меня неприязнь, но я все же при общении с женщинами обычно предпочитаю от нее избавляться…
Эта его шутка вызвала у меня улыбку.
— А ты чем тут занимаешься? Я, наверное, своим появлением спугнул какую-нибудь блестящую мысль — одну из тех почти всегда блестящих мыслей, которые приходят тебе в голову…
— Благодарю за комплимент, но ты не угадал. Я всего лишь думал о том, что, наверное, пью сегодня уж слишком много, — признался я, невидяще глядя на виски, покоящееся в бокале из чешского хрусталя в ожидании, когда я сделаю следующий глоток.
— Пить слишком много невозможно, — снова пошутил Ричард.
— И это говоришь ты — человек, который из года в год будет на Рождество пить, поздно ложиться спать, дрыхнуть как сурок до полудня и затем выглядеть, как новенький. Мне же придется из года в год вставать ни свет ни заря, чтобы идти вместе со своей матушкой на рождественскую мессу.
— На это раз ты ошибаешься, потому что в этом году я тоже встану ни свет ни заря, чтобы пойти на рождественскую мессу, — загадочным тоном произнес Ричард.
— Только не говори мне, что ты вдруг обратился в католичество, потому что я тебе все равно не поверю.
— И правильно сделаешь, — кивнул Ричард, однако его занимали уже, похоже, отнюдь не мои сомнения: его взгляд в этот момент был прикован к ней.
— О-о, нет… — Вот и все, что осталось от моего красноречия.
— Твоя кузина мне нравится, Карл. Очень нравится… Она, пожалуй, самая красивая барышня из всех, кого я видел в своей жизни. Кроме того, она умная, образованная, нескучная…
Ричард говорил о ней очень увлеченно, не отрывая от нее взгляда, — так, как эрудит говорит о произведении искусства, анализируя и его форму, и его содержание. Я тоже стал на нее смотреть: она в этот момент, как обычно, о чем-то шепталась с дядей Алоисом. На ней было зеленое платье из какой-то красивой материи, название которой, неведомое для меня, наверняка известно любой женщине. Особенность этого платья заключалась в том, что оно обтягивало ее тело, словно вторая кожа, подчеркивая изгибы ее фигуры — на мой взгляд, слишком худощавой, но довольно статной и пропорционально сложенной. Мое внимание приковали к себе (а иначе, какой я мужчина?!) ее красивые — и не большие и не маленькие — груди.
Ты и сам прекрасно знаешь, как она выглядит… Я всего лишь сообщаю тебе о том, какой ее тогда увидел, о том, как я глазел на ее блестящие черные волосы, на ее — ну как на них не заглядеться? — большие миндалевидные глаза, окаймленные длинными и густыми ресницами (глаза эти были такими темными, что казались черными), на ее большой рот с пухлыми губами, на ее высокие и резко выступающие — из-за слишком худого лица — скулы. Мне, кстати, казалось, что ее нос уж чересчур выступает вперед. Я отнюдь не считал ее красавицей — по крайней мере, исходя из существующих критериев красоты, — потому что она была весьма далека от того, чтобы быть похожей на фарфоровую куклу с золотистыми волосами и крошечным ротиком. Тем не менее, в ней… в ней что-то было. Да, даже будучи равнодушным к ней, я заметил, что в ней есть нечто экзотическое, нечто такое, что отличает ее от других барышень. Это «нечто» заставляло смотреть на нее, не желая даже на секунду оторвать от нее взгляд, притягиваемый чем-то таким, что нас одновременно и расслабляет, и тревожит, — как огонь в очаге или как море во время штиля… Если она и в самом деле была еще и умной, образованной и нескучной, то тогда я пока не имел возможности убедиться в этом лично, потому что все мое общение с ней ограничивалось всего лишь несколькими фразами. Как бы то ни было, я был уверен, что Ричард преувеличивает. Думать так у меня были основания, ибо мой опыт взаимоотношений с противоположным полом хотя и не может сравниться с твоим, он все же был довольно обширным, но я, тем не менее, никогда в своей жизни не встречал женщину, которая воплощала бы в себе все эти качества. Я даже осмелился бы заявить, что такой женщины вообще не существует — ну, разве что в воображении влюбленного мужчины.
— Знаешь, а я от нее отнюдь не в восторге, — сказал я, словно бы подводя итог своим обстоятельным размышлениям.
— Меня это радует, потому что в подобных ситуациях я предпочитаю иметь поменьше единомышленников.
— Дело тут совсем не в этом, а в том, что я… я ей не доверяю.
— Да ладно тебе, Карл! Не начинай опять про ту злополучную книгу! Ты уж слишком близко принимаешь все к сердцу.
— Дело не только в этом, — попытался я себя оправдать. — Дело… В общем, она совершает… странные поступки. Она ведет себя как-то странно, не в соответствии с тем, чего следует ожидать от такой девушки, как она, — оставшейся без средств к существованию несчастной сироты из Богом забытого испанского городишка.
— Какие еще странные поступки? — спросил Ричард.
В этом вопросе улавливалось скорее раздражение, чем любопытство, и раздражение это наверняка было вызвано тем, что он считал все мои обвинения в ее адрес всего лишь результатом игры моего воображения.
Нельзя сказать, что мне очень хотелось поделиться с Ричардом своими сомнениями относительно нее — и тем самым уподобиться одной из тех любящих посплетничать дамочек, которые всегда имелись в окружении нашей матушки, — однако мне пришлось сделать это, чтобы не выглядеть в глазах Ричарда лживым очернителем.
— Пару дней назад я застал ее в оранжерее — застал там очень рано утром. Она была одета во все белое и принимала разные… замысловатые позы, как будто занималась какой-то странной гимнастикой.
По мере того, как я пытался описать то, что видел, чувствуя, что мне не хватает подходящих слов, — их не хватало, возможно, потому, что мои лингвистические способности были ослаблены алкоголем, — перед моим мысленным взором маячил образ этой девушки, которая, казалось, танцевала с большими паузами между движениями, изображая собой то бабочку, то цветок, то птицу, то какую-то восточную богиню… Да, мне пришлось признать, что я наблюдал за ней в оранжерее довольно долго, восхищаясь красотой поз, которые принимало ее тело. Однако дело не в том, насколько красивой и гармоничной была эта гимнастика, а в том, являлась ли она приемлемой для девушки из приличного общества.
