На востоке сквозь тяжёлые грозовые тучи пробивался рассвет. Рустам всё искал друга, В окопе, возле группа фашиста с разможженным лицом, увидел брезентовую сумку с пулемётными дисками и каску. Вспомнив о том, что Фазыл раздобыл себе каску, которой страшно гордился, подумал: «Уж не Фазыл ли гитлеровцев приголубил? Наверное, он. Однако где же сам Фазыл?»
Мощный огневой налёт противника прервал его размышления. А затем немцы при поддержке семи танков пошли в контратаку. Несколько наших противотанковых орудий — «сорокапяток», бронебойщики открыли по. стальным громадинам огонь. Танки огрызались. Вот, умолкло одно орудие, взлетело вверх колёсами другое…
Рустам бил короткими очередями по пехоте, и сердце его ныло, как больной зуб: один танк, приземистый, с короткой пушкой, рыча, наползал прямо на него, Рустама! Оставалось каких-нибудь полсотни метров. Из танковой пушки выскочило короткое пламя, и в то же мгновенье за изломом хода сообщения вырос столб земли, послышались стоны. Рустам всем телом приник к дну окопа. Парень не то что бы смертельно испугался. Он думал о себе как сторонний наблюдатель, видел себя со стороны: сейчас на НЕГО накатится танк и раздавит в лепёшку… Нет, нас учили, что в окопе безопасно… А вдруг танк станет вертеться на месте?.. Тогда конец!..
Танк не появлялся. Рустам приподнялся, выглянул из окопа — танк, как и прежде, находился от него метрах в пятидесяти. Но это уже был другой танк. Он замер и походил на огромный стальной гроб.
Горячая волна восторга залила душу Рустама. Ага! Съел! Съел, шакалий сын! Кто его так? Ах, молодец!
А молодец, совсем юный парнишка с конопатым носиком, бронебойщик, ловил в прорезь прицела второй танк. Он и этому целил в бок. Выстрелил, на этот раз кажется, промахнулся, плюнул с досады, желая во что бы то ни стало добить чудовище, вновь передёрнул затвор симоновской махины, этакой «карманной пушки», как острили солдаты. Но чудовище уже подыхало. Из пробоины в стальном боку курился дымок, показались язычки пламени. Откинулась крышка башенного люка. Двое в чёрных куртках ящерицами выскользнули из танка и тут же ткнулись в землю, застыли. Это срезал их Рустам, срезал длинной восторженной очередью. Но об этом боец с конопатым носом никогда уже не узнает. Он успел лишь радостно воскликнуть: «Эх-ма! Ловко их…» — другой танк наползал на бронебойщика. Парнишка с лихорадочной поспешностью повернул своё ружьё (напарник его был убит ещё в ночном бою), выстрелил в упор. Лобовая броня выдержала — и лязгающие гусеницы вдавили парнишку в землю.
Часам к десяти нескончаемый бой наконец затих. Немцы оттеснили батальон назад, к деревушке. Извалянный в грязи, с лицом, покрытым пороховой гарью, Рустам всё искал, искал друга. Карпаков сообщил ему горестную весть: Фазыл тяжело ранен и отправлен в медсанбат.
Чуть не плача от горя, Рустам стал разыскивать Катю. Но и её нигде не было. Катя исчезла. Ни среди мёртвых её нет, ни среди живых…. Катя! Катяджан, где ты?.. Эх, тётя Фрося! Получишь ты теперь письмо с зловещими словами: «Пропала без вести». Так вот она какая — война. От батальона осталось роты полторы, не больше. От взвода — семнадцать человек!
Длиннорукий Туманов протянул Рустаму котелок с пшённой кашей. Он машинально взял котелок, пожевал немного, не ощущая вкуса, отставил в сторону. Рустаму казалось, что всё это дурной сон. Сейчас он проснётся и увидит улыбающегося Фазыла, Катю…
— Ассалам алейкум, кадырли дустым! — услышал Рустам радостный возглас. Он встрепенулся, вскочил — перед ним стоял улыбающийся младший лейтенант, рыжеватый, с задорными бледно-голубыми глазами.
Рустам не сразу узнал его. Лейтенант напомнил…
— Вместе из Ташкента ехали. На мне тогда серый в полоску пиджак был и белые брюки. Вспоминаешь?
Теперь он вспомнил. Но не по пиджаку и брюкам. Рыжие узбеки — редкость. Ещё тогда, на вокзале, приметил рыжего парня Рустам.
Земляки обнялись, похлопали друг друга по плечам. Ибрагим Исаев, поблёскивая ровными, как кукурузные зёрна, зубами, рассказывал:
— Понимаешь, земляк, попал я в трёхмесячное сверхскоростное училище. Не успел оглянуться — кубарь в петлицах, раз-два — и вот на фронте. Ночью прибыли.
— Наш сосед справа сегодня ночью всю музыку испортил. Плохо наступал. Из-за него у нас тяжёлые потери…
Исаев не дал Рустаму договорить.
— Ну, это мне неизвестно. Я ведь и не воевал ещё, только прибыл. А я почему-то чувствовал, что обязательно земляка встречу. Как говорится, приложил ухо к собственному сердцу… Знал бы ты, земляк, как я рад нашей встрече! До мобилизации я в районной газете работал «Пахта учун кураш». Да. За высокий урожай, хлопка боролся, ха-ха! Всех в районе знаю. И тебя, и удивительную девушку Мухаббат!.. Ну-ну, не хмурься. Я женатый человек. Вот, смотри, — Исаев вытащил бумажник и показал фотографию. — Это жена моя, Рахима, с ненаглядным моим сыном Бохадыром… У-у, здоровяк какой, видишь? Целых три года ему, взрослый йигит. Рахима пишет, что Бохадыр, ожидая меня, целыми днями сидит на…пороге…
Рустам слушал его, вежливо поддакивал, но на душе его кошки скребли: «Бедный Фазылджан! Что сталось с Катей, где она?» Лицо Рустама исказилось, на глазах преступили слёзы. Младший лейтенант Исаев всполошился.
— Что с гобой, земляк? Из дому плохие вести?
Слёзы душили Рустама, не давали ему говорить. Ответил младшему лейтенанту Сергей Туманов:
— В сегодняшнем бою тяжело ранен его друг, Фёдор Юнусов… А по вашему — Фа… Фе… Фазыл, кажется, И девушка, невеста Фёдора, Катя-санинструктор, без вести пропала. Вот какие, стало быть, дела.
Исаев притих. Присел рядом с Рустамом. Сидели молча, переживали горе. Потом младший лейтенант встал, потоптался, не зная, что сказать.
— Ну, ладно, я пошёл. Встретимся ещё. Будь твёрд духом. Война!..
Исаев хотел ещё что-то сказать, но лишь махнул рукой и зашагал по ходу сообщения.
УМРУ, НО НЕ СКАЖУ НИ СЛОВА!.
Долговязый немец с автоматом на шее то и дело подталкивал Катю стволом в спину и шипел:
— Шпелль… Шнеллер!
Катя шла, механически передвигая ногами. Её конвоирует фашист! Чепуха какая! Не может этого быть. Это какое-то наваждение.
Гитлеровец всё шипел:
— Шнеллер… Шпелль!
Но однажды для разнообразия добавил, чудовищно коверкая русские слова:
— Рюска девишка — зольдат. Красиви девишка караше!.. — и загоготал.
Она механически передвигала ногами. Перед её внутренним взором возникали картины минувшего боя. Вот упал боец, засучил, как младенец, ногами. Она, Катя, бросилась к нему, срывающимися пальцами перевязала пробитую пулей шею, взвалила на спину, ползком дотащила до укрытия… Немцы пошли в контратаку… Рёв танковых моторов. Всплеснул руками, будто обрадовался, ещё один боец. Она, Катя, подползла к бойцу, ужаснулась — он был мёртв, лицо навеки исказила гримаса боли.
Кати подняла голову и обомлела: на неё набегали двое в шинелях цвета болотной тины. Девушка схватила автомат убитого бойца, но прежде застрочили из своих автоматов те, Катин ППШ вырвался из рук, словно живое существо. «Пулей вышибло!» — мелькнула мысль. Девушка успела всё же броситься на землю, схватить автомат с расщеплённым ложем, нажать на спусковой крючок — автомат молчал. И тут же тяжёлый сапог с металлическими заклёпками на подошве опустился на её голову. Кати потеряла сознание.
Когда же она очнулась, то чуть не зарыдала от ужаса. Перед ней сидел на корточках толстенький немец в очках и улыбался, как родной. На плече немца висела санитарная сумка. Коротышка всё улыбался и наконец закричал громко, словно говорил глухонемой:
— Русише медхен… Криг капут! Пилен. Гут, зер гут! — и протянул Кате кружку с водой.
Катя, сама не зная зачем, взяла кружку, подержала в дрожащих руках. Толстяк, бормоча что-то по-своему, взял кружку, насильно заставил Катю сделать несколько глотков, помог ей смыть с лица кровь. Тут появился другой немец, — должно быть, офицер — в сопровождении долговязого солдата. Офицер наорал на толстяка, даже ткнул, не очень сильно, правда, в его выпирающий живот. Толстяк согнулся, разогнулся, как заводной, замер по стойке «смирно». Долговязый скрутил Кате руки тонким брезентовым ремешком и повёл по ходу сообщения. Встречные солдаты пялили на неё глаза. Затем конвоир вывел Катю на ухабистую дорогу.
— Шнелль. Шнелль!..
Ужас охватил девушку. Отправляясь на фронт, она знала, что может погибнуть, может быть искалечена. Знала — и была готова ко всему. Но — плен! Мысль о плене не приходила ей в голову. И всё же она — в плену. В плену!
Миновав пригорок, они стали спускаться по извилистой тропке. Впереди открылось село с белой церковкой на площади. Конвоир лопотнул Кате: «Ходить нет!», оправил на себе шинель, вытащил карманное зеркальце, глядя в него, вытер носовым платком грязь и копоть со своей морды, тем же платком попытался почистить сапоги, но безуспешно — до того они были грязны, — чертыхнулся и велел Кате шагать дальше.
