Не выпуская рук Мани, он притягивает ее к себе ближе. И голос его дрожит и крадется в ее душу.
— Маленькая фея! Вы не знаете, какой жалкий нищий сидит перед вами! Вы не знаете, как голодна его душа! Как убога жизнь! Вы не понимаете, как он мучительно завидует вашей непосредственности и вере в себя! Вы так богаты! Вы так щедры! Люди ничего не дали мне, кроме глубокой усталости и отвращения! Вы подарили мне мои красивые сны. Мои робкие и бледные надежды. Пусть я обманулся! И снова проснусь завтра таким же одиноким и нищим, каким был до встречи с вами! Я все-таки был счастлив этим обманом… Взамен требуйте от меня всего, включая и мою жизнь! И с радостью положу ее к вашим ногам!
Маня глядит в его зрачки. Так глядят в бездну. Тихо кружится голова. Сладко замирает сердце…
Жуткое блаженство…
— Вы меня любите, Марк? — в безграничном изумлении, как во сне, спрашивает она.
— О, Маня…
И ничего больше. Ни одной клятвы. Ни одного признания.
К чему? Его голос пронзил ее душу. От его взгляда задрожали все ее нервы. Она верит… Она счастлива…
Он обнимает ее тихонько. Тихонько привлекает к себе. Прекрасно и трагично его одухотворенное лицо.
Она берет в обе руки его голову. И целует лоб, эти скорбные брови. Потом прижимается к его голове Щекой…
Он замер под этой лаской.
Они сидят неподвижно. Оба с закрытыми глазами. И слушают полнозвучную тишину своих душ…
Дождь идет ежедневно. И Маня, в плаще с капюшоном, в калошах, приходит в известный час к Роще, где ждал ее когда-то Ян.
Теперь там ждет ее Штейнбах. Он везет ее к себе в кабриолете. И потом довозит обратно до рощи.
Маня огорчена. Вера Филипповна встревожена ее Прогулками в такую пору. Кто-то видел ее по дороге в Липовку…
Она дрожит за эту тайну! Какой ужас, что ее захватают чужие руки! Будут сплетничать, связывая с улыбкой их имена!
— Какая пошлость — жизнь! — говорит Штейнбах. — Вы даже не понимаете всего, что могут сказать про нас. У людей нет фантазии. И нет потребности в красоте. Они счастливы только, когда могут выполоскать в уличной грязи вашу душу. Это они называют «общественным мнением».
Маня говорит уныло:
— Теперь приезжайте к Горленко и знакомьтесь со мной! Больше нам ничего не остается! Барометр упал… Дождь может идти две недели… Приезжайте завтра. Но помните, что мы незнакомы! В сущности, это правда… Мы будем уже не те в другой обстановке…
Они долго молчат, подавленные.
— Марк, за обедом говорили о вас…
— Конечно, бранили?
— Представьте, не очень. Говорили, будто вы талантливый адвокат.
Он кривит губы.
— Вы, может быть, думаете, что это улыбка? — строго спрашивает она его. — Это просто гримаса. Я вас не выношу, когда вы улыбаетесь! Не выношу!
— Простите! Не буду… Он уже смеется.
— А теперь ненавижу! — Она топает ногой. — Какой у вас циничный, отталкивающий смех!
— Нет, Маня… У меня полное отсутствие талант. Если б мне пришлось красноречием добиваться приза в жизни… любви, например, я не сумел бы бороться даже тогда. Адвокат без темперамента и творчества — одно недоразумение. Я именно таков…
— Жаль… Мне было приятно слышать. Значит, у вас нет темперамента? Нет?
— Абсолютно никакого… Как у амфибии.
— Какая гадость! — Маня смеется. — А что же у вас есть?
— Чудовищная чувственность… Это в крови семита.
Маня задумывается.
— А какая разница? Какая?
— У Яна и Зямы чувственности не было. Или она спала глубоко. Но в их душах царили глубокие страсти, толкавшие их к подвигу или к преступлению, руководившие их жизнью. Идея… женщина… Все это заполняло их душу. Затопляло ее, как могучая волна. И они действовали и любили смело, ярко, не рассуждая.
— А вы? А вы, Марк?
— А я? Я люблю тело женщины. И ощущения, которые око мне дает. Иногда какой-нибудь поворот головы, какая-нибудь одна линия в лице или в фигуре сводит меня с ума. Иногда манера смеяться. Манера… ласкать. Здесь масса оттенков… Каждая женщина глубоко индивидуальна в своей любви. Но я страшно холоден и беден душой. Страсть, Маня, это молния, которая ослепляет. И часто зажигает душу другого. Чувственность — это болотные огоньки. С ними все так же темно и жутко… И холодно… Вы гонитесь за ними. Они исчезают.
— Постойте! (Маня вся насторожилась и сосредоточенно думает.) — Вы значит… Вы все-таки любите женщин?
— Очень, — говорит он.
И его изогнутые губы кривятся.
Ей вдруг становится тяжело. Зачем она здесь? К чему они сидят, обнявшись? Таким холодом веет от его слов! И так бесконечно далеко он от ее души! Какое мучительное чувство! Откуда оно? Хочется плакать…
Она встает. Бесстрастная, угасшая… Даже углы рта ее опускаются в какой-то глубокой апатии.
— Куда вы, Маня?
— Нет… Мне скучно… Отвезите меня домой!
Он съеживается. Он не смеет просить ее остаться. Душа этой девочки для него загадка.
Всю дорогу она молчит, отвернувшись.
Когда она выходит из кабриолета, у опушки рощи, он хочет поцеловать ее мокрую ручку.
— Оставьте! Не смейте! — вдруг страстно говорит она. Враждебно сверкают ее глаза. Кудри выбились из-под капюшона и завились еще круче от сырости. Ресницы мокры…
Почему? Капли дождя… Или слезы? Пушистые щеки пылают.
«О, милое личико!..»
— Вы сердитесь? — смиренно спрашивает она.
— О!.. Сержусь ли? Я ненавижу вас! Никогда не смейте целовать мне руки! Слышите? Если вы еще раз поцелуете, все будет кончено между нами?
Она идет, не оглядываясь. Он чувствует, что она плачет.
«Почему? Почему? — думает он. — Неужели? Неужели ревнует?… Какое счастье! Ах, слишком большое счастье! Боюсь верить! Не надо думать. Боже мой! Как дожить до завтра?!»
Да. Маня ревнует. Маня несчастна. Душа ее смята. Жизнь потеряла ценность.
Ушла навеки та светлая, гармоничная радость, какую подарил ей Ян. Чувство, которое делало ее счастливой, как цветок.
За чаем говорили о Штейнбахе. Она узнала, что он женат.
Почему она никогда не думала об этом? Почему она не думала об его прошлом?
Как тень идет оно за нами. И вот почему холодом веет от взглядов любимого лица. От улыбки, от слов. А больше всего от молчания.
Это то, чего мы не знали. И не узнаем никогда. Это мир, в котором нам нет места. Мир первых впечатлений и полнозвучных, богатейших переживаний, который каждый из нас любит с глубокой тоской, с глубоким благоговением. Как могилу матери. Как дом, в котором родился. Только там для нас цвели самые пышные цветы. Для нас горели зори. Только там строили мы гордые башни. Только там слагали первые песни и лили жаркие слезы.
Пусть цветы завянут и зори погаснут! Пусть башни рухнут! И забудутся слова песен, зажигавших душу! Ничто в дальнейшей жизни не заменит нам красоты ушедшего. Самые пышные цветы не будут так радовать глаза. Самые пламенные стихи не исторгнут слез. И даже обман и утрата иллюзий, даже развалины и могилы будут нам дороже дворцов, любви и славы. Только потому, что они у ш л и…
Маня уехала кататься верхом, несмотря на грязь на дороге. Она ищет забвения. В душе такая жгучая боль!
Солнце красиво садится в дымку. Тучи поднялись. Завтра будет солнце. Но оно уже не прогонит упавшую в душу тень. Не залечит первой раны.
Когда она возвращается, ночь уже плывет.
Все окна настежь. В зале горит огонь. На дворе фыркают горячие лошади. Чужой экипаж.
— У нас гости? — сердце Мани падает.
— Шенбок, — говорит Петро таинственно и радостно, снимая ее с седла.
Маня останавливается в дверях. Сердце бьется.
Кто-то поет… Какой чудный голос! Это «Вечерняя звезда», песнь Вольфрама из «Тангейзера»… Неужели?..
Да, это он… И сам себе аккомпанирует.
На нее оглянулись, шикнули. Она замирает у входа. Здесь Лизогубы, Катя, Соня, все… Какие у них новые, красивые лица!
«Он меня увидел», — почувствовала Маня внезапно.
Голос Штейнбаха точно вспыхивает:
Ты ангел светлый, ангел милый,
Что светишь в жизни мне постылой…
На нее с мольбой и страстью глядят его глаза. Ей звучат эти скорбные, пламенные признания.
Губы ее дрожат от безумного желания заплакать. Точно камень скатился с груди.
— Позвольте вам представить нашу любимицу, — как во сне слышит она голос Веры Филипповны, — Маня Ельцова, подруга моей дочери…
Он низко склоняется перед нею.
«Как перед принцессой», — чувствует Маня.
Катя Лизогуб вспыхнула от зависти. Дядя удивлен. Соня насторожилась.
Когда Штейнбах поднимает голову, он видит, чтя глаза Мани полны слез и обещаний…
На другой день солнце на небе и в душе Маня!
Она сердится на себя за радость, которая трепещет в ее груди. Но осилить ее не может.
«Сейчас увижу его! Наверно, ждет у рощи… А если нет?… О, тогда конец! Всему конец… Я не прощу его никогда… Идти? Или остаться? Пойду… Взгляну. Холодно взгляну. Но к нему не подойду ни за что!.. И в парк не пойду»…
