Безупречная репутация Филипа и усиленные тренировки, которые он проводил по выходным, позволили ему громко заявить о себе при комплектовании команды. Но даже его доброжелатели утверждали, что место в оксфордской лодке нельзя получить просто за красивые глаза. И все же он добился своего. И они победили!
Теперь, оставаясь одним из одиннадцати основных игроков университетской сборной по крикету, он — один из немногих — удостоился редкого и славного титула. Он стал «двукратным синим».
Конечно, не он был загребным, и это слегка омрачало столь чудесный день. Загребной задает темп и ритм, словно дирижер, управляющий оркестром, побуждая команду к последнему отчаянному рывку на пределе их физических возможностей. Говорят, что загребным не становятся, а рождаются. Филип бесспорно обладал этими инстинктивными качествами, но Оксфорд предпочел не рисковать, делая ставку на его еще не проверенные способности. И пока Филип пробирался через толпу восторженных болельщиков Оксфорда, он ни на секунду не забывал, что самые громкие и щедрые похвалы посыплются на президента университетского гребного клуба и на загребного. Что ж, и у него будут собственные почитатели. Для многих студентов Филип Брайт из Баллиоля был кумиром — «двукратный синий», который, к тому же, несмотря на огромные силы, отданные спортивным достижениям, каким-то образом ухитрялся добиваться столь же великолепных успехов и в учебе. Самый высокий и самый красивый среди своих сверстников, Филип представлял собой столь образцового студента, что никто не углублялся в его характер и не задавался вопросом, что скрывается под его внешним лоском.
Парни хлопали его по спине и со всей силой пожимали ему руку, а многочисленные женские голоса свидетельствовали, что в толпе были широко представлены родственники членов команды и болельщиков. Но сэра Мэтью Брайта искать среди них бесполезно, с сарказмом подумал Филип. Его отец, должно быть, был единственным родителем за всю историю гонок, который не радовался удальству сына на реке. Нет, папочка сюда не заявится, но Лора вполне могла бы… Боже, вот она, старается протиснуться через толпу. Должно быть, она специально приехала из Беркшира…
При виде мачехи в его душе проснулись противоречивые чувства — брак Лоры и его отца способствовал его окончательному отчуждению от семьи. Леди Энн, мать Филипа, умерла при родах Миранды, когда ему было девять лет. Но еще до ее смерти Филип осознал, что живет странной и одинокой жизнью, за пределами семейного круга, зная об отсутствии к нему интереса со стороны Энн и о неприязни Мэтью. Его горечь возросла, когда он заметил всепоглощающую любовь Мэтью к Миранде.
Затем на какой-то миг ему показалось, что все может измениться. В пасхальные праздники 1899 года он приехал в Брайтуэлл, загородный дом семейства в Беркшире, и обнаружил, что его старая няня уволена. На ее месте оказалась новая гувернантка Миранды Лора — обладательница сияющих, каштановых волос, огромных изумрудных глаз и самой чудесной во всей Англии улыбки. Она ухаживала за ним и Мирандой, когда они тяжело заболели скарлатиной; это время было самым счастливым периодом его жизни. Однажды она обняла его и прижала к себе; даже сейчас он мог вспомнить запах ее кожи, шелковистость волос, мог почувствовать ее грудь под своей щекой… Но потом, когда он полюбил ее, Лора предала его, объединилась с его врагом, стала его мачехой. Они с отцом уехали в Южную Африку, забрав с собой Миранду, и там поженились.
Его буквально скрутило от боли, когда он услышал о браке Лоры и Мэтью. Горечь и ярость переполняли его душу, когда он представлял ее в постели отца. С тех пор он стал избегать Лоры — любые ее прикосновения вызывали у него чувство обделенности. Как мало они стоили по сравнению с теми ласками, что она дарила его отцу.
Но одновременно эти прикосновения очаровывали его. Глубокая жажда семьи, материнской ласки, любви к женщине сплетались в Филипе с ненавистью к отцу — эти чувства, глубоко спрятанные в его душе и не до конца им осознанные, были необыкновенно сильны.
Филип отвернулся, притворившись, что не заметил Лору. Он полагал, что неудачные попытки Лоры наладить с ним отношения огорчают ее, и это доставляло ему некоторое удовлетворение — уж если он не может обладать ею, то в состоянии причинить ей боль!
— Молодец, Филип! — Винсент Уитни, пробившись вместе с Диком Латимером через толпу, с энтузиазмом затряс его руку. — Ты должен провести этот вечер с нами. Я познакомлю тебя с самой прекрасной девушкой, которую только можно себе представить.
— Мой дорогой Винсент, ты, должно быть, спятил, — растягивая слова произнес Филип. — Я не намерен нарушать освященные временем традиции гонок. А они гласят, что я обязан напиться вдрызг и проснуться завтра ранним утром в полицейском участке на Уэйн-стрит. Уже сейчас, пока мы тут болтаем, все заведения на Пиккадилли и Лейсестер-сквер готовятся к нашему натиску, который мы обрушим на них, в ресторане «Сент-Джеймс» задраивают все люки, а полицейские вооружаются дубинками и покрепче натягивают шлемы! И уж если в мои планы ворвется женщина, вряд ли она будет походить на девушку, взятую под опеку твоей доброй матушкой.
Он подождал, пока не утихнет громкий смех, а затем тихо добавил:
— Больше всего мне подошла бы актриса. Моя семья вообще славится театральными эффектами!
В этот раз хохот был еще неистовей, потому что все поняли намек Филипа. В прошлом году его кузен Чарльз, граф Хайклир, обзавелся невестой. Испытывая склонность к наименее благородным слоям общества, Хайклир потряс аристократию женитьбой на хористке.
— Уж если дядя Мэтью женился на гувернантке, — упрямо объявил он ужаснувшимся родственникам, то почему я не могу жениться на той, которая мне нравится?
Самым неприятным для твердолобых аристократов оказался тот факт, что граф Хайклир подал дурной пример, которому готовы были последовать и многие другие — отныне не одни только титулованные особы могли рассчитывать на благосклонность мужской половины обитателей Уэст-энда[2].
— Ты пойдешь с нами, Винсент? — спросил Филип. — Или потратишь вечер на свою мать и ее юную подопечную?
— Я иду с тобой, — торопливо заверил Винсент. Как бы он ни восхищался Тиффани, до завтрашнего утра она никуда не денется, а вот ночь после гонок пролетит так быстро, что и не заметишь.
Так получилось, что на вечеринке веселая компания, изрядно выпив, чуть не рассорилась из-за приглянувшейся им девушки.
— Я первый ее заметил, — упрямо твердил Дик Латимер.
— Но я ей больше нравлюсь, — парировал Филип.
— Может, стоит пустить ее с аукциона, — предложил Дик, слегка покачиваясь, — как буфетчицу на алмазных копях.
— К черту! Это слишком долго! Лучше разыграем ее, — и Филип вытащил из кармана игральную кость. — Пусть каждый назовет номер. Мой — шестерка.
Они сидели в тускло освещенном отдельном кабинете ресторана, и в задымленной атмосфере комнаты повисло напряжение, когда Филип начал очищать стол, в беспорядке заваленный остатками еды. Он осушил бокал шампанского, затем торжественно поместил в него игральную кость и, сильно встряхнув, перевернул бокал над столом.
— Шесть! — в горьком разочаровании закричал Дик. — Боже, Филип, ты хоть когда-нибудь проигрываешь? Дай-ка мне рассмотреть эту кость.
— Смотри, — усмехнулся Филип. — Но ведь ты знаешь, что существует лишь один человек в мире, которого я не прочь надуть.
— Ты имеешь в виду своего отца? Что ж, кость как кость. Думаю, это тот самый случай, когда я подорвался на собственной мине — ведь если бы не я, ты бы не участвовал в этих гонках!
Добродушный Дик поманил другую девушку, а знойная брюнетка, бывшая причиной их спора, опустилась Филипу на колени. Он небрежно опустил корсаж ее платья и начал целовать ее открытые груди, но его мысли витали далеко. Он вспоминал случай, на который сослался Дик…
Это было пять лет назад, когда его вызвали из школы в Лондон для встречи с Мэтью, Лорой и Мирандой, возвратившимися из Кимберли. Он прошел прямо в свою комнату, хотя и знал, что ожидается что-то вроде вечеринки в честь такого события, не раздеваясь, бросился на кровать и стал ждать. Наконец дверь распахнулась, пропуская Мэтью; отец и сын взглянули друг на друга. Неприязнь между ними осталась столь же сильна, как и прежде. Заметив выражение синих глаз Мэтью, Филип спросил себя, что же тот видит.
А Мэтью видел стройного юношу, бывшего живым воплощением его первой жены. У него были светлые волосы и фиолетовые глаза Энн. Холодный, отчужденный, замкнутый мальчик, огородившийся непроницаемой стеной — впрочем, Мэтью даже не пробовал эту стену пробить. Мэтью стиснул зубы. Филип вызывал мучительные воспоминания, которые обладали способностью причинять боль даже по прошествии стольких лет; воспоминания об Энн в объятиях другого мужчины, укрепляющие в нем убеждение, что Филип не его сын. Он критически оглядел помятый костюм Филипа.
