Григорьев колеблется несколько минут и опускается на ковер недалеко от Ани.
Несколько времени оба молчат.
Аня смотрит на огонь. Она всегда любила сидеть у печки или камина, — любила это с детства.
Сестры говорили ей, что видят в пламени какие-то фантастические существа — из сказочного мира, но ее детство прошло без сказок. Мать не давала ей их читать, считая это вредным. Сестры — читали. К тому времени, как они подросли, мать изменила свое мнение под влиянием какого-то нового немецкого авторитета по педагогии, да они еще раньше читали их потихоньку.
Сестры читали многое потихоньку, а она была слишком добросовестна: ей и в голову не приходило прочесть что-нибудь запрещенное.
Какое «сухое» было ее детство! Даже игры у нее были все научные.
Может быть, от этого она такая и сухая. Она никогда не влюблялась, как ее сестры, никогда у нее не было желания пококетничать, пофлиртовать; если она замечала, что кто-нибудь из знакомых мужчин начинал ухаживать за ней, она удалялась, избегала… Ей все это казалось таким глупым и пошлым, а потом, когда отец начал «просвещать» ее, — отвратительным.
Мать отняла детство, отец — грезы юности…
Впрочем, это, может быть, было к лучшему: будь она не такая «каменная», как говорят сестры, она, может быть, не смогла бы сделать то, что она сделала. А если бы она любила кого-нибудь, что бы тогда было?
— Анна Романовна, о чем вы так задумались? — слышит она тихий вопрос.
Она слегка вздрагивает и говорит дерзко:
— Какое вам дело?
Странное чувство какого-то удовлетворения охватывает ее. Она никогда никому не решилась бы сказать дерзость, обидеть… а тут вот захотела сказать и сказала. Она даже посмотрела с любопытством на Григорьева.
Он сидит на ковре у ее ног и смотрит ей в лицо.
— Мне бы хотелось знать, что вы сейчас думали. На вашем лице промелькнуло столько различных выражений, — вы так красивы, Аня, и я вас так люблю!
— Послушайте, Федор Данилович, я, когда шла сюда, хотела вас спросить, почему вы все говорите мне о какой-то любви? Вы, кажется, человек неглупый, можете же вы сообразить, что никто вам не поверит.
— Я знаю, что вы не верите, потому что вы составили понятие о любви по романам для девиц, но, может быть, вы читали и книги для взрослых? Вам никогда не случалось читать, что существует страсть? Страсть, которая готова на все. Эта страсть совершает преступления, но и заставляет прощать их.
— Хорошо, но если объект вашей страсти не хочет, не желает ее?
— Тогда берут то, что хотят, преступлением или силой, а если не удается, — умирают.
— Не понимаю.
— Я знаю, что вы не понимаете… Вот я хотел мстить вашему отцу. Он валялся здесь у моих ног, и я торжествовал. Мне было не жаль его, но когда я подумал о его семье, я вспомнил мою мать и решил, что порву векселя и тем кончу всю эту историю: мне довольно было его унижения. Если бы вместо вас он послал вашу мать, сестер или брата, — ведь я бы отдал эти векселя. Но он судил меня по себе — он послал вас!
— Не смейте говорить о моем отце.
— Хорошо, я не буду говорить о нем… Я прекрасно знаю, отдай я вам тогда векселя, вы бы были мне благодарны, хотя в душе считали бы меня все равно мошенником. Вы взяли бы векселя и ушли бы — ушли навсегда, были бы для меня потеряны… а я, пойми, я не мог жить, не видя тебя… мне надо целовать тебя, чувствовать тебя в своих объятиях… Последний раз, когда я отдал тебе вексель за одно пожатие твоей руки, думал увидеть на твоем лице хоть искру прощения… Аня, Аня, какую казнь я себе устроил! Я противен, жалок сам себе — и не могу от тебя оторваться… — и Григорьев закрыл лицо руками.
— Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить, — такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?
— Как же я должен говорить?
— Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец — я товар, — с насмешкой говорит Аня, — и, уверяю, мне было легче с вами.
— Вам было легче? — спрашивает он, смотря на огонь.
— Да.
— Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что говоря правду, я не так буду ненавистен вам.
— Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!
— Странная вы, — произносит он, не смотря на нее. — Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием — женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть ненавидит его, и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…
— Я вас просила…
— Простите.
Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:
— Все это странно и непонятно, и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…
— Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!
— Да чем же я для вас лучше?
— Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!
Аня вдруг рассмеялась.
Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.
— Какая психологическая путаница, — говорит она задумчиво.
— Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело — завод, дело общее с моими братьями; они сделали меня доверенным — я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.
— От вас зависит прекратить все это — отдайте мне бумаги.
— Никогда!
Аня пожимает плечами.
— Поймите, — снова начинает он, — я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя, — я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…
— Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, — резко говорит Аня. — Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…
Не могу, это будет еще худшая мука — пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!
— Не говорите о смерти — это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз, я поняла, что жить иногда труднее.
— Аня, не говорите этого — мне так больно.
— Если вам вправду больно, я очень рада, — спокойно говорит Аня.
— Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?
— Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб — ну и идешь.
Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.
— Не ходите вы, пожалуйста! — с досадой говорит Аня. — Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…
Молчание.
Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:
— Вот вам шестой! Уходите — уходите скорей!
Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.
— Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.
Он смотрит на нее с удивлением:
— У вас дома какое-нибудь несчастье?
— Нет, слава Богу, все благополучно — только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.
Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.
— Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?
— Что ж, пожалуй, давайте, — равнодушно говорит она, — только, пожалуйста, здесь, у камина.
Аня вернулась поздно.
Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.
Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…
Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».
Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…
— Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, — слышит она голос матери.
Что же ей теперь делать? Что отвечать?
Аня совершенно не умеет лгать.
— Я ходила по папиному делу, — отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.
Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.
— Какие нынче дела поручает тебе отец? — спрашивает мать тревожно.
— Нужно было получить одну бумагу…
— Какую?
— Вексель, — с трудом произносит Аня.
— Но почему он тебя послал так поздно?
Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!
