Поскольку народ шел размеренными группами, то за столом одновременно больше десяти-двенадцати человек не скапливалось, но зато количество это держалось стабильно на протяжении всего дня. Стол делался всегда сладкий, то есть подразумевалось только чаепитие, но за здоровье, как известно, чай пить не принято, поэтому к концу дня Никанорыч ослабевал совершенно.
К приходу Ольги за столом сидели несколько бабулек из корректорской, которым, кроме чая, ничего и не требовалось, и три-четыре редактора, которые, застряв еще с предыдущего потока, ждали появления производственного отдела, чей традиционный подарок — набор винно-водочных изделий в большой фирменной коробке — был им заранее хорошо известен.
Елена Одуванчик, сидевшая на другом конце стола и безуспешно делавшая Ольге какие-то знаки руками и глазами, не выдержала и стала пробираться к нем, по пути прижимая корректорских старушек и грозя опрокинуть бокалы и чашки. Наконец, вся красная от натуги и смущения, она возникла перед Ольгой и, наклонившись к ней, заверещала:
— Оленька Михайловна, как Павел Сергеевич? Я так волновалась, звонила вам в субботу домой, вас не было, вы, наверное, ночевали на даче, я понимаю, чтобы рядом с больницей…
Искра Анатольевна, краем уха уловив, о чем шла речь, вынула папиросу изо рта и затрубила:
— Ах, Боже мой, Ольга Михайловна, голубушка, я же забыла спросить вас про Павла Сергеевича. Как его состояние? Что говорят врачи? Меня Федор Михайлович предупредил, что вы задержитесь. Так вы прямо из больницы?
Услышав трубный глас своей боевой подруги, Никанорыч прекратил шумные дебаты с приятелем из редакции эстетики, повернулся к Ольге и приложил руку к груди:
— Ольга Михайловна, вы должны извинить мне мое бессердечие, я тоже забыл спросить вас о самом главном: как ваш дядюшка? Он ведь моложе меня лет на пять, не так ли? Да, стенокардия — коварная штука.
Дядю Пашу в редакции знали не только по многочисленным Ольгиным рассказам, но имели удовольствие и лично быть с ним знакомы, так как по пятницам по дороге на дачу он нередко заезжал за племянницей на своей «моське», а в понедельник подвозил ее прямо к издательству и, поднявшись в их комнату, самолично одаривал сотрудников всевозможными плодами своего садово-огородного хозяйства. Когда же он поведал о планах насчет пасеки и пообещал через годик-другой регулярно снабжать их самым лучшим и натуральным медом, это сообщение обрадовало всех чрезвычайно. Искра Анатольевна вспомнила статью в журнале «Здоровье», где говорилось, что человека, съедающего в день хотя бы две ложки меда, ни одна хворь не возьмет, а если и возьмет, то ни за что не одолеет. Верочка рассказала о медовых масках на лицо и что ее подруга якобы только ими и спасается. А Никанорыч молча улыбался, потому что просто обожал мед с детства, и ни одно варенье не могло ему заменить его душистую янтарную струю.
Всем Ольгиным сотрудникам нравился дядя Паша: Верочке — за доброту, Никанорычу — за наблюдательность и большой жизненный опыт, Одуванчику — за интеллигентность и мягкость в обращении, а Искра Анатольевна просто считала его очень интересным мужчиной и порой, забывшись, принималась даже кокетничать с ним.
Стараясь перекричать собравшихся, которые громко обсуждали вопрос о предстоящей через неделю переаттестации, Ольга кратко сообщила Никанорычу и Одуванчику о состоянии дяди Паши и, повернувшись к заведующей, проговорила:
— Искра Анатольевна, я бы хотела завтра…
Но та, выпустив густое облако дыма, не дала ей договорить:
— Конечно, голубчик, конечно, поезжайте в больницу. И вообще, знаете что? — Она залихватски махнула рукой, и все ее многочисленные бубенчики встрепенулись и зазвякали. — Берите-ка вы с собой работу и поживите в Александровке, пока Павла Сергеевича не выпишут.
— Искра, я всегда говорил, что ты королева, — расчувствовался Никанорыч и полез к ней целоваться, — и жесты у тебя королевские.
Елена Одуванчик тоже была растрогана ее щедротами.
— Это, Искрочка, ты очень правильно и хорошо решила, — умилялась она. — Ведь каждый день в Пушкино ездить тяжело, а Оленька будет переживать, как он там.
Дверь вдруг распахнулась, и шумной толпой, с возгласами и поздравлениями в комнату вторглись представители производственного отдела, неся огромный букет цветов и вожделенный подарок в большой красивой коробке. Старушки корректорши засобирались, на прощание пожимая Никанорычу руку и желая здоровья и долголетия, а освободившиеся места заняли производственники, чтобы произнести те же слова, но уже в качестве тоста. Веселье закипело вовсю.
Ольга, имея в своей сумке хорошее оправдание в виде ответственной и срочной рукописи, попрощалась со всеми, пожелав Никанорычу оставаться всегда таким же бодрым и красивым, как в этот день. Услышав столь нетрадиционное пожелание, да еще от хорошенькой молодой женщины, именинник даже порозовел от удовольствия, сжал ее руки в своих, поднес к губам и поцеловал. Этот жест напомнил Ольге сцену Ираклия со Светкой на даче, и она усмехнулась этой невольной ассоциации. Договорились, что она будет держать их в курсе и при первой же возможности позвонит, чтобы сообщить о здоровье Павла Сергеевича.
Вечером позвонила Ирина, сказала, что они с Игорем только что вернулись из Пушкино, что отец чувствует себя гораздо лучше и, наверное, в субботу можно будет привезти его в Москву.
— Да, еще папа просил передать, чтобы ты завтра обязательно приехала, он будет ждать, — проговорила она на прощание.
Ольга собиралась завтра в больницу, и тем не менее просьба дяди Паши очень удивила ее, это было совсем не в его духе. Насколько она его знала, он очень не любил нагружать никого, даже близких людей, своими проблемами, поэтому, учитывая неблизкий путь и ее занятость на работе, от него можно было ожидать совсем иной просьбы: чтобы она не беспокоилась и не приезжала, так как возле него Тамара и Лариса.
«Что-то здесь не то», — подумала Ольга. Может быть, у него какое-нибудь срочное дело, с которым он хочет обратиться именно к ней? Она решила не ломать над этим голову, все равно завтра все прояснится, и позвонила Шурику.
Узнав, что ей предоставлена возможность работать на даче, чтобы быть рядом с больницей, Шурик разволновался и закричал:
— Что ты, Оля, этого никак нельзя делать! Тебе вообще нельзя сейчас уезжать из Москвы, ведь в любой день может позвонить Света!
Действительно, как же она сразу об этом не подумала! Видимо, от радости, что ее отпустили «на волю».
— Что же делать, Шурик? — жалобно проговорила она. — Мне ведь завтра обязательно надо в больницу к дяде Паше, он меня будет ждать.
— Ну вот что, — подумав, сказал тот, — завтра вторник, ты еще можешь уехать, ведь Ираклий сказал «дня через три», то есть в среду. Поэтому со среды будь дома неотлучно, даже в магазин не выходи.
Ольга вдруг сообразила: ведь Светка, считая, что она на работе, первым делом, конечно, позвонит в редакцию.
— Тьфу ты черт, а там скажут, что ты в Александровке, — опять заволновался Шурик.
Минуты две они молчали, судорожно обдумывая возможные выходы из этого положения.
— Ладно, — так ничего и не придумав, сказал наконец Шурик, — будь что будет, тут уж ничего не попишешь. Ну, как говорится, Бог не выдаст…
— Свинья не съест, — подхватила она.
* * *
Когда на следующий день Ольга шла по больничному коридору, направляясь к семнадцатой палате, какой-то человек, появившись из ниши с большим окном, выходившим во двор больницы, встал на ее пути.
— Здравствуйте, Ольга! — улыбаясь, сказал он. — А Павел Сергеевич вас уже заждался, боялся, что не приедете.
Она узнала соседа дяди Паши, Кирилла Андреевича, но сейчас, когда он не сидел скрючившись на кровати, а стоял перед нею во весь рост, в спортивных брюках и футболке, он показался ей высоким и подтянутым, она отметила, как хорошо развиты мышцы на его руках и плечах, и подумала: «Спортсмен, наверное».
Он проводил ее до палаты, заглянул в дверь и со словами: «Ну вот, Павел Сергеевич, и ваша гостья», — куда-то ушел. Дядя Паша в очках лежал на кровати и читал журнал. У двух больных уже сидели посетители, остальные развлекались как могли: спали, мерили температуру, переговаривались вполголоса с соседями, подкрепляли ослабленный организм домашней снедью.
— Ириша сказала, что тебе уже намного лучше, — проговорила Ольга, подходя и целуя его.
У него действительно был вид вполне здорового человека, лицо немного округлилось и даже слегка порозовело.
— Я же всегда говорил тебе, Олюшка, что здоров как бык. — Сняв очки и отложив журнал, он посмотрел на нее как-то необычно, с насмешливо-доброй хитринкой, как смотрел, бывало, в детстве, когда предлагал им с Ириной проверить под елкой, что принес Дед Мороз. «Он ведь ваши мечты и желания хорошо знает», — говорил он, и при этом глаза его блестели так же по-доброму лукаво.
