— Ты так прекрасно играла, — сказала она.
Я не знала, что мы с мамой остались тут лишь потому, что там, где ты работал, не было музыкальной школы. Поэтому ты приезжал к нам раз в неделю. Чтобы я могла учиться играть. А я все равно не стала пианисткой. Ты не расстраиваешься?
Жаль, что я об этом не знала…
— Что за вздор ты несешь! — рассердилась тетя. — Ребенок не может быть в ответе за то, какой выбор сделали взрослые, хорошо, что они не говорили тебе! Это было их решение, они хотели дать тебе такую возможность, ты делала успехи, да и вообще, отец всего год не жил дома…
Мой год без тебя. Твой год без мамы. Ваш год друг без друга. И твой год без меня. Сколько получится лет в итоге?
Что случилось, почему я перестала ходить в музыкальную школу? Я не помню, как это вышло… И вы никогда не попрекали меня этим…
Где ты? Я по тебе скучаю.
Я простила тебя за то, что ты так со мной поступил.
Возможно, у вас были свои планы, мне не дано это знать. Что-то более неотложное, лучшее, полезное, радостное, беспредельное и вечное. Что-то, что вас исцеляло. Что-то, что вас больше влекло. Куда-то, где вы счастливы, здоровы, любимы.
Да, вероятнее всего, именно так вы решили.
На похоронах мы были все. Смотрели, как опускают сосуд с твоими именем и фамилией в землю, и на гроб, в котором лежала мама. Над головами пролетали самолеты, оставляя в воздухе белые чистые линии. Это кристаллизованные капельки воды, ледяной след, который расползается в воздухе, разрезанном самолетом. Было холодно, вот и все. Мороз.
Сначала огонь, затем мороз. Потом бигос в вашем доме, прибранном к приходу гостей, но не так прибранном, как сейчас. Там были все, а тебя не было и мамы не было.
Ни в кухне, ни в комнате, ни в другой комнате, а в ванной сидела Бася, ее тошнило, и у нее болел живот. Но ты никогда не любил больших сборищ, правда? Поэтому ничего удивительного, что ты предоставил это нам.
Я привела в порядок твои бумаги. Нашла письма на антресоли, не знаю, смею ли я их читать.
Тетя Зюзя тоже не знает. Но она говорит: это счастье, что вы ушли вместе, потому что она не знает людей, которые любили бы друг друга больше, чем вы с мамой. И что один из вас, оставшись без другого, быстро умер бы.
Я не так много о вас знаю.
Вчера я закончила красить большую комнату. Она теперь персиковая, не говори маме, она бы мне это не простила.
Тебе, думаю, тоже не понравилось бы, но я надеюсь, ты меня простишь. Это уже, наверное, все.
Фотографии знакомых и ваши я спрятала. В коробке лежат твои и мамины документы, свидетельства, снимки, письма, нотариальный акт о покупке квартиры, мои волосы в пожелтевшем конверте, подписанном маминой рукой, — первые Ханочкины пострижины[13]. В ящике письменного стола (я отреставрировала его, и теперь он прекрасно выглядит) документы на квартиру, меня приняли в члены Кооператива, и теперь я буду платить меньше, выписка из нотариальной книги (я это тоже сделала), письмо из финансового отдела об уплате налога на наследство. Полный порядок! Бинокль я отдала Збышеку, ты не представляешь себе, как он обрадовался, сказал, что такой, бывший немецкий бинокль стоит целое состояние и что он далеко «бьет». Наверное, он имел в виду то, что теперь разглядит лазоревку с большого расстояния, он помешан на птицах. Мне бинокль не к чему, а так он попал в хорошие руки. Я выбросила мебельную стенку и купила в магазине восточных товаров красивый комод, он был с небольшим дефектом и поэтому очень дешевый, но ничего не заметно.
Вчера я была с тетей Зюзей на кладбище.
— Ты знаешь, они иногда ходили сюда вместе со мной, — сказала она, опускаясь на скамеечку перед вашей могилой: ее место рядом. — Приходили, садились, пока не легли… — И расплакалась, а я рассмеялась, и она со следами слез на щеках смеялась вместе со мной. А люди, находившиеся неподалеку, смотрели на нас с удивлением и неприязнью: на кладбище не принято смеяться, на кладбище плачут.
Я еще иногда ощущаю трепет, но это уже не страх, это, может быть, крылья, еще свернутые во мне, еще не расправленные, а может, это крылья Покровителей, я уже не боюсь этого трепета, только вслушиваюсь, чтобы узнать, куда он меня ведет.
Я переезжаю от Иоаси к вам и начинаю все сначала.
Позаботься о моей дочери и своей внучке. Я чувствую, это была девочка.
Скоро я напишу маме. Это будет труднее. Я помню, как она целовала меня ежедневно перед сном в лоб, даже когда я уже была подростком, и как оставляла для меня на тарелочке апельсины, почищенные и разделенные на дольки. И как она сидела ночью за швейной машинкой, чтобы переделать мне юбку, которую купила на стодневку без примерки и которая оказалась слишком широкой[14]. (Подумай, прежде чем что-то сделать! Ты такая торопыга, подумай!)
Эти слова приобретают свое подлинное значение. Они направлены не против меня. Это слова любви, как тот апельсин и ежедневный поцелуй.
В понедельник я отправлюсь ко второй тетке, она так обрадовалась, что я приеду! Еще есть она, которая знает все.
Я не виделась с ней с ваших похорон.
— У тебя все в порядке, детка? Твоя мама, — и тут голос у нее срывается, — она всегда так о тебе беспокоилась, так хотела, чтобы ты была счастлива, так хотела уберечь тебя от ошибок.
— Какая она была? Хануся, ты же помнишь, она никого не хотела обременять, все взваливала на себя, только радостью делилась! Я ни разу не видела ее плачущей! Посмотри, мы с ней родились у одних и тех же родителей, а получились такие разные: я всегда жаловалась, а она была такой стойкой!
Ах, значит в нашей семье рецепт любви звучал так: чем я больше о тебе беспокоюсь, тем сильнее тебя люблю.
Я больше на это не обижаюсь.
Спасибо, что ты мой папа. Я рада, что видела твои руки, сжимающиеся в кулак, когда ты сказал:
— Я бы убил сукина сына, если бы знал.
Ты, который никогда при мне не сквернословил.
Но я не знаю, в какую ты ходил школу, и только из свидетельства о смерти узнала, какое у тебя было второе имя[15]. Я о стольких вещах не спросила тебя…
Фотографии незнакомых мне людей я порвала, хотя знаю, что для тебя они, вероятно, были важны. Но я не знаю, кто такой Фалез из Мексики: ты с ним дружил?
Много народу звонило вам после вашей смерти, некоторые плакали в трубку, когда я говорила, что они позвонили слишком поздно…
Вот и не осталось у меня неулаженных дел. Никаких. Вот я и управилась с ними со всеми. Я знаю, это тянулось очень долго, приведение в порядок дел после вас, но я делала вид, что ничего не случилось. И больше не хочу притворяться.
Я искала абсолютную истину, но абсолютные истины висят поперек стены и пытаются заманить в свою паутину идеальные решения. Решения ни о чем не подозревают, они не озираются по сторонам, не боятся ловушки, они гуляют как ни в чем не бывало, а иногда подползают и сами забираются в паутину; подергаются немного, но не так, чтобы сильно, скорее, просто, для собственного успокоения, чтобы не показалось, что они слишком легко поддаются абсолютной истине, недолго притворяются, что им это не на руку, а потом успокаиваются. С достоинством висят поперек стены, напоминая капли росы. Иногда какое-нибудь из них вздрогнет — когда абсолютная истина вздохнет полной грудью. А остальное время они неподвижны, и только отраженный свет сверкает в их любопытных глазах.
Я хочу сказать тебе еще, что человек создан, чтобы любить.
Если прислушиваешься, со всех сторон слышишь ответ.
Я прислушиваюсь. Иногда слышу трепет крыльев.
Я уже не боюсь.
2006–2008
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Первый и один из самых известных романов канадской писательницы Люси М. Монтгомери (1874–1942).
Живописная долина в Западных Татрах, неподалеку от Закопане, популярное место для прогулок.
В Татрах так называют хозяина.
