Когда больные проходят перед алтарем и Вейсс раздает просфору, я сижу в своем уголке. Я наклоняюсь, чтобы он мог увидеть мои глаза. Благодаря тебе я знаю их власть. Вейсс или вообще не смотрит на меня, или бросает грустный взгляд. Вчера я вспомнила Шайо. «Очи Черные» — я окрестила Бога названием моей песни, — проведут ли они меня по Лабиринту или я затеряюсь в нем, после того как мне была оказана милость свыше? В конце концов Бог может быть доволен, какими бы ни были на то причины, я провожу у него все больше и больше времени. В церкви все удивляет меня. Месса — это спектакль, во время которого душа обнимает тело. Присутствуют и смерть, и судьба, попахивает Шекспиром.
«Самое важное, — говорил Камю, цитируя Ницше, — “это не вечная жизнь, а вечная жизненность”». Вейсс — метафора жизненности. Его жесты выдают извилистый ход мысли. Музыка, живопись и декламация погружают меня в какое-то иное состояние, остальное довершает запах ладана. Вот что значит школа церковного красноречия! Рот у Вейсса пухлый, нос прямой. Бледная кожа придает особый блеск всему, что есть на лице темного — волосам, ресницам, глазам.
Каждый раз, когда он крестится, глядя на меня, мне кажется, что я чувствую себя лучше. Видит ли он меня? Абсолютно не уверена. Что видит этот пронзительный взгляд? Это тайна!
Окропление, благословение, возношение даров, освящение, помазание, церковное шествие, евхаристия, причастие: месса — это трагедия, это «Гамлет» и весь человеческий удел, выраженный в литургии. Все виды искусств способствуют врачеванию наших ран. Все искусство драматургии концентрируется в момент богослужения, этой божественной комедии.
Раньше актеров отлучали от церкви. Церковь видела в актере своего злейшего врага. Больницам было наплевать на благотворительность, так как Церковь — это moderato cantabile[13], драматургия абсолюта, оратория судьбы. Разум не может достичь невидимого, но священники проходят в Зазеркалье. Вейсс — артист, а месса — это бесплатное, но небезобидное искусство. Мы подыгрываем, мы становимся благодарной публикой, и, когда привыкаем, это становится ритуалом. Есть сцена, есть кулисы, кресла и музыка, особенно музыка. Бах, Моцарт, Вивальди. Насколько я знаю, это единственный музыкальный театр, где можно плакать, вставать или садиться, петь или молчать без того, чтобы это удивляло кого-то или кому-то мешало.
Литургия — это искусство, прославляющее все прочие искусства, и искусство тоже прославляет ее. Месса — интерактивный спектакль, к которому больной может пристраститься. Его боль успокаивается, он входит в нее, она поглощает его, он становится собственным божеством. Вот что я хотела бы сказать Вейссу.
Тебе по-прежнему не хватает Алисы, Франк? Эти игры с добрым боженькой тебя смешат, ведь так? Или разве что они возвращают тебя к всеобщей судьбе, к смерти, к старухе Курносой, с которой так хорошо примиряют духовные горести. Я чувствую, что мой рак оставляет тебя безучастным, ты думаешь о своей дочери.
А Франсуаза, твоя третья жена, та, что живет в Швейцарии, она тоже надеется снова увидеть Алису? Ты мне сказал, что Франсуаза больше не вышла замуж, что она живет на деньги, которые ты ей выделяешь, ты мне сказал, что тот, кто пожил с тобой, уже не может утешиться. Я смогла.
Но хватит лирики. У Вейсса столько же силы, сколько у тебя, но другой, священной силы, я надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Тексты, которые он произносит, мы читали с тобой на бульваре Сюше. В скромной церкви Вильжюифа, рядом с больными, слушающими молча, эти тексты отсылают меня к имманентным силам, в которые Вейсс, кажется, верует беспрекословно. Его воодушевление передается.
Я запрещаю тебе смеяться. Ты не уважаешь ничего, особенно пресную сентиментальность, но кто говорит о сентиментальности? Ты отрицал религию, заблуждение, порожденное нашими страданиями, ты говорил, что она умерла, а она воскресает. Ты выгнал святое через дверь, а оно возвращается через окно.
Все раковые больные — не ангелы. Некоторые даже работали на разных предприятиях по реконструкции, среди нас есть бывшие спекулянты. Однако на пороге смерти мы побратались, как будто есть еще что-то в Вильжюифе, кроме Вейсса. Кто скажет нам, что это «нечто», что есть кроме Вейсса в церкви для раковых больных во время мессы и в больничной палате и чем это «нечто» является для нас троих? Конечно, не Вейсс, он пристрастен, и ты тоже. В поисках ответа, я думаю о тебе, я думаю о нем и советую тебе, когда ты будешь наливать себе двенадцатый кампари, подумать об этом тоже.
Достаточно звука голоса, чтобы расколоть жизнь на две части. Голос Вейсса раздавался в церкви: Элка остановилась. Голос был низким и теплым, таким знакомым, что можно было спутать его с голосом любви, о которой он так прекрасно говорил. Вейсс начал петь. Птица высших песен поднималась к высоким нотам, чудесно опускалась. Радость солиста напоминала радость городского соловья, заливающегося на балконе в отсутствие кошек. С каждой трелью воробушек вырастал. Горлышко раздувалось, тела разбухало, чтобы усилить мелодию, как будто плоть становилась его инструментом.
Актер совершал богослужение один. Белизну стихаря оттеняла лиловая риза. Он был красив, обворожителен, приблизиться к нему — значило выйти в открытое море. Зрители наэлектризованы. Тонкое понимание текста, тесситура, Пикассо. В абсурдности данной ситуации был корнелевский трагизм, который, быть может, исчезнет в день, когда человечество победит рак, но пока это время не наступило, Вейсс нес свой крест, как человек переходного периода. На алтаре она разглядела чашу, дискос, сосуд для святой воды, кропило. Вейсс переворачивал страницы книги.
Читая «Отче Наш», он поднимал руки к небу Ласкали ли эти руки женщину в другой жизни?
Больные заходили, выходили, толкая перед собой передвижные капельницы. Среди раковых больных были молодые, старые, черные, белые, мужчины, женщины, богатые, бедные. Одни были обречены, другие выкарабкаются. Кто занимался этим жутким отбором? Молились на немецком, на португальском, на английском, на французском, люди, по мере сил, претерпевали свои судьбы, Люк Вейсс был с ними.
Она впитывала его слова во время проповеди. Он произносил одни и те же слова со странной убежденностью. «Любите Господа превыше всего и любите друг друга — это заповедь заповедей», — говорил он. Тембр, темп речи, интонация, тесситура: голос Люка Вейсса был тем голосом, который Элка всегда хотела услышать. Ей даже показалось, что она уже слышала его в прошлой жизни. Когда она слушала Вейсса, пустота заполнялась, и ожидание вознаграждалось. Остальное делали черные глаза. Он закончил, глядя на нее. Незнакомая нежность охватила ее, нежность, пришедшая с другой планеты, нежность, о которой, быть может, она мечтала. Она упала на колени. Ладан, полумрак, пение успокаивали излечимых и неизлечимых. Искусство театра вело Элку от откровения к откровению.
Она поднялась и следила глазами за вереницей причастников, не осмеливаясь принять участие в том, что Вейсс называл «трапезой Господней». Приблизиться к человеку, приводившему ее в смятение, было слишком рискованно. Она могла споткнуться в проходе.
Уходя из церкви, она, подражая остальным, пожала ему руку и покраснела. Кожа их рук была родственной, он должен был это почувствовать. Но по нему было невозможно что-нибудь заметить. Он холодно ей кивнул, как бы не выделяя ее среди остальных. Однако, когда она обернулась перед дверью больницы, она заметила его настойчивый взгляд, направленный на нее. Эту настойчивость она объяснила тем, что он спрашивал себя, что она делает тут в воскресенье.
На улице Томб-Иссуар Элка посмотрелась в зеркало. Лицо ее было гладким, полным, тени исчезли, она казалась помолодевшей. Она стала что-то напевать, засунула свой протез в черный лифчик. Причесалась, кивнула Теобальду, который временно находился у нее и составлял защитительную речь.
Потом, в своей голубятне, где три кошки растянулись на словарях, она открыла свою писанину. Парижу было холодно, Париж продрог, она — нет.
«Это все моя невезучесть, — подумала Элка, — во Франции тридцать шесть миллионов мужчин, а мне нравится священник». Можно ли стать подружкой священника? Она решила поговорить со «Служителем всех». О смерти вообще и, в частности, о своей, которой она чудом избежала. Она чувствовала себя лучше. Это чудо не могло не заинтересовать священника. Если бы Вейсс не был кюре в Поль-Бруссе, она пригласила бы его поболтать в кафетерий. А священники после работы имеют право выпить кофе с женщиной?
«В Саду Ангел катил камень, Одетые в белое, мы вкушаем от древа жизни». Элка закрыла Книгу и задумалась. Потом она вымыла волосы под душем. Они отрастали, были шелковистыми. Это были волосы женщины, они блестели. В конце струя холодной воды окатила ее тело. Она посмотрела на дыру справа от сердца и почему-то поняла, что победит рак. Борьба еще, конечно, продолжалась, но Элка брала верх. Метастазы были убиты в зародыше.
