— Я хотела бы стать добровольцем и помогать страждущим.
«Знаете, когда у вас рак, трудно думать, что кому-то еще тяжелее», — говорили изумленные глаза дежурной. Она пошевелила языком во рту и спросила.
— Какая ассоциация? «Католическая помощь»? «Отряды Святого Винцента»? «Свободу пленникам»? «Светлая Обитель»? «Хлебный мякиш»? «Взаимопомощь Коро»? Отец Вейсс выбрал «Смиренных» и «Христиан и СПИД». Во вторник, в свой свободный день, он объезжает весь Париж и встречается с отверженными. Он — доверенное лицо бродяг, он даже организует им похороны. Это, конечно, не отдых, но он привык Розетт Лабер ответила на телефонный звонок Она дала кому-то расписание месс, потом положила трубку.
— Какой день у вас свободный?
— Вторник.
— Как у отца Вейсса! Он отправляет богослужение во многих местах, он мог бы вам посоветовать.
— Что это значит — «отправляет»?
— Вы новообращенная или возвращаетесь в лоно Церкви?
— Ни то, ни другое. А где отец Вейсс?
Розетт колебалась. У Элки Тристан были довольно странные манеры, но речь шла о жертве рака. Пациентка Поль-Брусса в ремиссии, Божье дитя в смертельной опасности.
— Он замещает викария в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю. Он необычный пастырь. Больные обожают его. Вы знаете, что каждый сантим гонорара за его книгу идет на исследования рака и СПИДа?
Каждый вторник священник выходил на улицы, его участие возвращало отверженным чувство собственного достоинства. В церкви на бульваре Бонн-Нувелль он принимал бродяг, токсикоманов и проституток. Все его знали, все его ценили. Он оказывал всем помощь и давал капельку надежды.
— Боже, дай нам силы выжить на улице! — пробормотала Розетт, крестясь.
— Одним доставляет удовольствие делать зло, другие находят радость в благотворительности.
— Деятельность отца выше социальных обязательств. В нем есть что-то святое.
— Не будем ничего преувеличивать.
Телефон зазвонил. Розетт Лабер подняла трубку.
— Нет, отца Вейсса нет. Да, наш доброволец из «Жить, как и раньше» немного опоздает, успокойте пациентку.
Розетт положила трубку.
— Это была мадам Сюржер, старшая палатная сестра из Арденн. Знаете ее?
— Да.
— У вас отняли правую грудь или левую?
— Обе.
Элка улыбалась.
— Я буду за вас молиться, — сказала дежурная, побагровев.
Она открыла свой журнал. Она использовала ту же тетрадь на пружинке, приберегая компьютер для поисков в Интернете. У сестры Лабер был почерк прилежной ученицы. А у Вейсса, наверное, тонкий, нервный, черный, практически неразборчивый.
— Что вы записываете?
— Мы все должны записывать, чтобы и священнослужители, и мирские знали о любом происшествии.
На пороге Элка обернулась.
— А вас пригласил сюда Люк Вейсс?
— Я здесь была до него, а что?
— Ничего, — сказала Элка, закрывая дверь.
* * *
Этой ночью Элке приснилось, что она, работая добровольцем по вторникам, очутилась в национальном Театре Шайо, она не осмелилась спросить главного администратора, что репетировали по вторникам. И кто. Обязанности у нее были скромные, если вдуматься, просто ничтожные, но Театр есть Театр. Просто вторничная костюмерша надеялась, что ее незаметный труд, исполняемый во имя любви к Театру, и — главная причина или второстепенная? — возможность стать ближе к Вейссу позволят ей встретить актера за кулисами.
Как же она удивилась, узнав, что вторник — как раз день «Гамлета». Значит, Вейсс и она каждый вторник будут встречаться в абсолютном единстве пространства и времени, знаменитом единстве Театра, в страшном неистовстве этих заранее распределенных ролей, которые мы оставляем за собой и в жизни.
Их позы были блистательны, как у танцовщиков танго, которых иногда рисуют на афишах в Буэнос-Айресе. Встреча, похожая на столкновение в пустоте залов, где было предусмотрено все, кроме любви, конечно.
Вейсс появился первый раз в этот вторник, когда часы пробили три, на нем был его костюм «а-ля Пикассо», красный с преобладающим черным. Была зима. Он был бледен, но Вейсс ведь всегда мертвенно бледен. Его зрачки описаны Шарлем Бодлером: «Взгляд казался глубоким и острым, как дротик». Она подняла глаза на приближающегося к ней человека. Опустила их, когда он посмотрел в ее глаза. Обмен взглядами длился четверть секунды, но их любовь выскочила из табакерки. Ее уже невозможно ни загнать обратно, ни снова закрыть крышку.
Вейсс, казалось, не удивился ее присутствию, не выказал волнения.
В любом случае Шекспир ждал.
Только что, возвращаясь из «Чемпиона», я встретила одного менеджера. Пьер Батон сделал вид, что не замечает меня. Он, чей кабинет находился рядом с моим! Он, который приглашал меня в «Регату» раз в неделю! Еще вчера это маленькое убийство уничтожило бы меня. Сегодня я ликую, думая о своем отваре.
Действительно, шутки ради, я поставила настаиваться семь стебельков дягиля, три побега жасмина, перышко скворца, порошок мандрагоры, купленные на площади Аббатис. Передо мной на столе лежит «Сила колдовства», я перемешиваю похлебку, напевая церковный гимн, который выучила за то время, что хожу в церковь. «Благословен Грядущий во имя Господне»[14], — говорю я и пробую зелье.
Я клянусь, что приворожу Вейсса. Если бы Розетт узнала о моих намерениях, она бы вызвала кого-то, кто умеет снимать злые чары. «Колдунья с завлекательными глазами», я буду подбирать наряды, я буду душиться, краситься. Я умею делать это все, я женщина. Я буду смотреть на священника, не моргая, я укутаю свой голос бархатом, буду делать продуманные жесты, у меня будут длинные черные ресницы. Священник будет захвачен, да что я говорю, просто сметен. Ангелочек обдает меня холодом, исчезает, не оставив адреса, обращается со мной, как с любым из своих раковых больных, но это все в последний раз. Я подберу три достаточно смертельных взгляда, две новые прически, украшение, полное смысла. Я буду обольстительницей, искусительницей, началом мира, короче, всем.
Стоя перед зеркалом, я клянусь достичь своей цели. Чего хочет женщина, то священно. Чего хочет женщина, того хочет Бог. Ну, а я вот хочу Вейсса. Я хочу, чтобы он стал нежным, застенчивым, внимательным, а он меня избегает, хуже того: убегает от меня. Я буду его сестрой, его братом, анархией, я буду тем, что он потерял, приняв сан. Я буду читать ему прозу, стихи, автор «Преддверия рая» станет моим сообщником, я помолодею, он пропал.
После стольких лет, посвященных Антуану и Франс-Иммо, я уже и забыла, что значит быть женщиной.
На балконе я узнаю сову с колокольни, которая около полуночи иногда залетает в наш квартал. «Таинственная подруга, глупость приковала тебя к дверям сараев так же, как рак заковал меня в цепи», — пишу я ночной птице в своей тетради.
Ты тут, Франк? Недвижимость свирепствует и на телевидении. Вчера вечером ведущим был один из наших бывших стажеров, Ги Бонами, помнишь его? Тебе нравился его бойкий язык, ты предсказывал ему большое будущее. Его успех в СМИ подтверждает твой нюх. Я смотрела на Ги Бонами глазами Вейсса.
Передача была о старых певцах, чей час славы миновал. Каждая слеза has been[15] увеличивала аудиторию любимой программы. Глупость определяла неудачника. Такова была философия программы. Мистер Бонами смеялся и был уверен в себе. Однако чувствовалось, что когда-нибудь ведущий, так же как и его гости, может кануть в реку забвения.
Как Ги Бонами, я долго была уверена в своем превосходстве. «Благодаря тебе, я знаю, что почем», — сказала я тебе однажды в воскресенье на бульваре Сюше.
— Если бы ты знала, чего стоила Алиса.
Впервые ты говорил о Любимой, употребляя глагол в прошедшем времени. Ты был искренен в своей боли. Я протянула руку, но ты вышел из комнаты. Как-то на обратном пути из Люберона твой шофер подвозил меня на твоем «мерседесе».
— Если бы у него были доказательства смерти Алисы, я бы дорого за него не дал, — сказал мне Луиджи.
— У вас такой вид, словно вы много знаете.
— Как-нибудь надо будет поговорить…
Завтра четверг, четверг — хороший день для покаяния. Я позвонила в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю, седьмой округ. «Два священника — кюре и отец Вейсс — совершали сегодня обряд отпущения грехов», — уточнила женщина-доброволец, дежурная в приходе.
Я застану Вейсса врасплох, если только Розетт не донесла. Я готовлю два основных таинственных действа: Папессу и Колесо удачи, звонит телефон. Это мой ангел-хранитель, доктор Жаффе.
— Вы знаете новость?
— Какую?
— Состояние вашего здоровья улучшается.
— Показатели, кровь, эхо или рентген?
— Все.
У «мистера Вильжиюфа» странный, оглоушенный тон, как будто мое новое состояние его удивляет. Я кладу трубку и плачу. Кошки прыгают по столу, лезвия падают, слезы тоже. Мне надо обязательно поговорить с Вейссом.
