Эмма последовала за Гейл в гостиную, где еще совсем недавно они вместе по-дружески встречали Рождество. Теперь это были бывшие приятельницы, а это хуже, чем незнакомые люди. В неловком молчании в такой ситуации слышатся невысказанные обвинения, а от того, что когда-то они были близкими подругами, обе испытывали еще больше неловкости.
— Итак, завтра, говорят, наступит великий день?
— Гейл, давай не будем об этом в таком тоне.
— А как иначе я могу об этом говорить? В основе нашей дружбы лежало взаимопонимание, преданность делу, от которого в конечном итоге выиграют все женщины, включая нас. Раньше мы были против них. А теперь ты снова одна из них.
Она пошла на кухню, и Эмма поплелась за ней, словно оставленная без внимания кошка. Открыв холодильник, Гейл простояла перед ним, как могло показаться, целую вечность, не в силах выбрать еду, которая заполнила бы возникшую внутри пустоту.
— Но, Гейл, все совсем не так, как тебе кажется. Я уже говорила, я всего лишь принимаю участие в эксперименте и смогу потом написать об этом. Ничего более важного в жизни я уже не напишу. Все женские журналы борются за права на эту публикацию. Я должна это сделать. А ты должна меня понять. Ты ведь всегда говорила, что то, о чем я пишу, важно для нашего дела.
Пока Эмма молила о сострадании, Гейл съела половину пирога с мясом, даже не заметив этого. Ее удивило то, что, когда она заговорила, изо рта у нее посыпались крошки. Эмма искусно скрыла свое отвращение, на что способны только те женщины, у которых вызывают брезгливость многие моменты собственного существования.
— Эм, постарайся быть честной по отношению к себе, если не ко мне. Я видела твое лицо, когда Марина впервые заговорила об этом препарате. Я видела это отчаяние в твоих глазах, эту возможность измениться, которую ты отрицала все это время. Ты хочешь быть стройной. Ведь это так, правда? Скажи мне, что это неправда, мне бы очень хотелось услышать это, но ведь ты этого не скажешь?
— Разумеется, я хочу быть стройной! Да все хотят быть стройными, чего уж там говорить. Даже ты, что бы ты ни говорила и о чем бы ни думала. Вероятно, ты заблуждаешься, полагая, что счастлива оттого, что толстая, но это не так, этого не может быть! ТФБП занимается лишь одним — пытается извлечь хоть что-то хорошее из плохой ситуации. Почему бы тебе не примириться с этим и не принять участие в эксперименте, просто попробовать? Ты только подумай, Гейл, мы обе можем стать стройными, можем ходить по лучшим магазинам одежды, на танцы и в бассейн, можем меняться джинсами и расхаживать в бикини на средиземноморских пляжах. Подумай об этом, Гейл, и прошу тебя, пойдем со мной! Я бы хотела, чтобы мы решились на это вместе.
Гейл посмотрела на стоявшую перед ней женщину.
— Не имею больше ни малейшего представления, кто ты такая, и ты, разумеется, не имеешь представления, кто такая я. Думаю, тебе лучше уйти.
И Эмма ушла. Спотыкаясь, она плелась по улице. Ее ничуть не смущало то, что слезы струятся по ее накрашенному лицу. К боли и одиночеству примешивалось еще и то, что она не могла дать выход эмоциям обычным путем. Обычно она в таких случаях шла домой и ела до тех пор, пока живот не раздувался настолько, что больше не мог ничего в себя вместить. Теперь она не могла этого сделать, потому что голова ее была занята мыслями насчет завтрашнего взвешивания. Завтра, в конце концов, будет началом ее новой жизни, и она хотела отметить этот день так, чтобы весы впервые за несколько лет показали меньше четырнадцати стоунов.
Если перед взвешиванием потребуется принять несколько дюжин таблеток слабительного, то она и на это пойдет, пусть ее даже стошнит. Будто она не делала этого много, много раз.
— Как прошел день, Рик?
Джилли раскладывала макароны, приготовленные по одному из их любимых рецептов. На столе стояли фарфоровые тарелки, которыми они пользовались каждый день. Как ни странно, они были более дорогими, чем их лучший фарфор.
— Отлично. Обычный день. Энди продолжает давить на меня, чтобы я дал ему свободу в деле назначения в совет директоров.
Джилли нахмурилась.
— Это не очень-то честно с его стороны. Это ведь не только твое решение, да и Марина сделала гораздо больше, чем он, чтобы заслужить это, если он, разумеется, может понять.
Рик с силой потер виски.
— Конечно, может. Может, я просто чересчур серьезно к этому отношусь. Вообще-то он меня и не просил, чтобы я поступал так, как выгодно для него. Просто все дело в том, что раз уж мы так давно дружим… не знаю. У меня такое чувство, будто он думает, что я не даю ему развернуться и хочу остаться выше его. В профессиональном смысле, понятно.
Джилли снисходительно фыркнула.
— Глупо! Конечно же, он знает тебя не только с этой стороны. Ты ведь не такой человек.
Да такой, подумал он. Мне нравится сдерживать Энди. Естественная компенсация за все те годы, когда я находился ниже на общественной лестнице, чем он. И только это позволяет мне нести бремя зависти его свободе. Ненавижу себя за злорадство, ненавижу то, что подобное качество говорит обо мне, о моей дружбе. Я бы сам хотел рассказать тебе обо всем этом, Джилли, разделить с тобой еще одну частицу спрятанного «я», которое раскрывал тебе по чуть-чуть в продолжение многих лет. Но не могу. Мне нужно научиться сдерживать себя. Нужно ослабить связующие нас духовные узы, чтобы мне было легче вырваться из него.
А я должен вырваться, Джилли, дорогая. И мне незачем тебе что-то говорить, потому что ты ничего не поймешь. Да и как ты можешь меня понять? Я и сам себя не понимаю.
И пока Джилли рассказывала ему о дне, проведенном в колледже, куда она вернулась как аспирантка, Рик быстро ел. Ему хотелось как можно скорее уйти в свой кабинет, запереться и внимательно просмотреть бумаги, которые он сегодня получил в ТНСВ. То был список недвижимости на пляжах Корнуолла.
Ощущение было такое, будто находишься в приемной гинеколога. Смущаться или стыдиться, оттого что ты тут, причин ни у кого не было, и вместе с тем женщин воспринимали здесь прежде всего по принадлежности к полу, а не как самостоятельную личность. Это невольное предпочтение привело к расколу ее на человека и на представительницу пола, что является источником возмущения и вдохновения для мыслительниц-феминисток уже не одно столетие.
Однако в данном случае не утроба матери была повинна во всех грехах. Проклятием было чревоугодие женщины.
Марине было плохо. Как и большинство других участниц эксперимента и в полном противоречии с четкими указаниями Дэвида питаться нормально, Марина не завтракала. Более того, она преспокойно сидела на диете последние два месяца, чтобы не слишком опозориться при взвешивании. Мозг подсказывал ей, что тем самым она целиком перечеркивает цели действующих членов ТФБП, открыто заявивших о том, что в ходе этого эксперимента они выступают против диеты. Но Марина ничего не могла с собой поделать. Да и никто не смог. Все боялись, что скажут им весы. Все что угодно, лишь бы только уменьшить страдания.
Она увидела Эмму, сидевшую в кресле возле дверей. Та сосредоточенно расстегивала пуговицы на своем огромном пальто. Казалось, у нее при этом шевелятся губы. Марине хотелось поговорить с ней, но это был не тот случай. За время пребывания в ТФБП она так и не узнала Эмму ближе. До размолвки Эмма и Гейл были неразлучны, словно хиппи. Поэтому не оставалось ничего другого, как сделать заключение, что они в равной степени оказывают предпочтение выбранной философии — оставаться толстыми.
И все же… И все же… Марина читала некоторые журнальные статьи Эммы и следила за ее глазами, когда та произносила некоторые бойкие афоризмы, придуманные и обращенные в проповедь ее наставницей. Что-то в этом было не то. То же самое она видела, когда смотрела на свое собственное лицо в зеркале. Она видела неразрешимую трагедию, накал чувств, которые грозили перехлестнуться через край, если их как можно скорее не направить в нужное русло.
Марина рассмеялась над собой. Да кто она такая, чтобы судить? Случись у нее в жизни трагедия, Марина все равно не стала бы объектом внимания скандальной хроники бульварного журнала. Ни жестокого обращения, ни ужасной семейной тайны (она даже допускала, что ее мать, пожалуй, не хуже любой другой матери), ни травм на сексуальной почве. В ее прошлом не было ничего такого, что могло вызвать самоубийственное отчаяние, не считая бесконечной, как казалось, серии мелких обид, нанесенных родителями и сверстниками, при этом каждый отламывал по кусочку от ее и без того ограниченного самоуважения, пока от него ничего не осталось.
А может, это и была самая большая трагедия.
Марина поймала себя на том, что пристально смотрит на Эмму, и быстро отвернулась. К счастью, Эмма ничего не заметила. В этот момент дверь открылась, и из приемной врача вышла Тереза. Казалось, ее всю трясло. Она направилась к Марине и плюхнулась в кресло.
