— А что такого? — невинно говорит Саша, притворяясь, что не замечает простертого на полу, залитого cognac’oм Трескина.
— А деньги? — говорит девушка.
— Какие деньги?
Расслабленной длинной кистью руки она бьет его по щеке.
Ужасная боль и стыд.
А деньги? — щеки его горели, словно избитые. — А деньги? Которые ты взял за эту подлость?
Деньги нужно вернуть Трескину.
Он пытается представить, как сделает это завтра… И останавливается перед невозможной, невероятной пошлостью сцены. «Я прочитал письмо и решил вернуть деньги».
А если бы не прочитал, то не вернул бы? А если бы прочел, но другое — не столь яркое и сильное, что-то попроще, не столь убедительное — тогда бы что? Не есть ли что-то ужасно пошлое в том, что моральность или неморальность денег определяет грань чисто литературная? Достоинства стиля и изложения в письме девушки побуждают вернуть деньги, тогда как грамматические ошибки и кляксы избавляют от всяких обязательств перед собой и перед другим, так что ли?
В голове путается, Саша перестает понимать. Он не понимает себя. Третий или четвертый час бредет он по городу, от беспрестанной ходьбы мешаются мысли, воображение слабеет, видения теряют ясность и распадаются на бессвязные, не выразительные обрывки.
Все кончено.
Саша устал терзаться и тупеет. От физического утомления рассасывается, бледнеет мучительное сознание вины и собственного ничтожества. Мысли скачут, ничем не связанные, он вспоминает детство и первый на памяти сон. Кажется, этот сон есть первое в жизни воспоминание: сон, а не явь. Маленький, он прячется в высокой пшенице, которой поросла городская улица, худая женщина в платке — он знает, что это ведьма, — медленно раздвигая ослепительно желтые колосья, пробирается все ближе и ближе. Саша жмется к земле, ему жутко. Нужно кричать, а он не может. Женщина в платке бредет неспешно, вслепую… Кажется, она никогда не найдет. И никогда не устанет искать.
Потом Саша вспоминает университет и неизбежно возникает Наташа — первая, единственная, несчастная и бестолковая его любовь. Он думает о Наташе без боли. Наташа замужем за хорошим человеком, у нее будет ребенок. Саша не может любить Наташеньку, не хочет и уже, наверное, не любит. Давно не любит, целую вечность уже как не любит. Но ничто не мешает ему любить ребенка. Он думает о ребенке Наташи, которого она родит не от него, а от другого, лучшего, чем он, человека, с нежностью. Своих детей Саша не хочет, дети лишь помешают в работе, той огромной, бескрайней работе, что ждет его впереди. Но ребенок Наташи будет чужой, и он имеет право его любить…
Из расслабленного ощущения безнадежности, из жалости к себе рождается мысль о сладостном самоотречении, умиленный собственной добротой, естественно и без усилия Саша находит решение.
Саша спокоен. Теперь он будет делать лишь только то, что требует от него момент. Не заглядывая далеко вперед. Всякая трудная проблема решается по частям, по разделениям. Так пишется роман: малыми кусочками один к другому понемногу собирается целое, и целое не будет никогда в точности то, что мыслилось изначально, — больно уж долог путь от первой строки до последней. Но это не должно пугать, нужно работать, имея в виду цель, а что-нибудь, да получится.
— Довлеет дневи злоба его, — едва слышно шепчет Саша.
Дома он обнаружил, что трескинские деньги уменьшились.
— Я взял из твоих, ничего? — сказал отец.
— Уже истратил? — быстро спросил Саша. С интонацией столь очевидной, что Геннадий Францевич поневоле должен был принять ее к сведению.
— Заимообразно… — заметил он, не признавая еще возможности отказа.
— Мне надо вернуть. Я получил их по ошибке, — горячечно заговорил Саша.
Подошла мать. Отец, отстранив лист с выкладками, значительно на нее глянул. Отец работал в гостиной за столом, заваленным книгами; особый творческий беспорядок отмечался и по всей комнате, между хрустальными бокалами в стенке торчало что-то инородное. Отец разносил беспорядок всюду, куда бы ни двинулся, а мать, следуя за ним неотступно, из комнаты на кухню и обратно, методически все убирала и переставляла. Работая над лекцией, отец, дома обычно неряшливый, вовсе переставал за собой следить, редкие волосы вокруг лысины топорщились, непричесанные по нескольку дней. Ростом отец был пониже матери, от сидячей умственной работы полноват и носил очки.
— Мог бы предупредить заранее. Твои деньги, — с нажимом сказал он, — никто бы не тронул.
Понятно, что заработанные литературным трудом сто долларов были лишь относительно, условно его, Сашины, потому что он был студент и родители его содержали. Чувствуя, что краснеет, Саша лишь пожал плечами.
— Или уж признаться, на что они тебе срочно понадобились, — сказала мать.
— Вернуть, — безнадежно повторил он.
Родители сумрачно переглядывались. Ни в чем между собой не согласные, они испытывали одинаковое чувство — каждый сам по себе, независимо от другого.
Саша отмалчивался.
Деньги за вычетом каких-то тысяч, уже истраченных, ему отдали — обидевшись если не окончательно, то всерьез. И опять они обиделись не вместе, а порознь, каждый сам за себя.
На следующее утро, дождавшись, когда откроются магазины, Саша сложил деньги в портфель и вышел из дому. Горячечные ночные мысли с наступлением дня побледнели, вчерашняя решимость не казалась сегодня надежной. Сегодня Саша действовал не по чувству и даже не по рассуждению, а по той причине, что помнил о принятом решении и знал, что должен довести его до конца.
Все было ему тягостно, сопротивление вызывала самая необходимость зайти в магазин и посмотреть цены. Если бы он держал в воображении все предстоящее целиком, то, наверное, дрогнул бы, в лучшем случае, отложил замысел до подходящих времен, однако Саша знал, что делать этого — представлять все сразу — нельзя; чтобы исполнить замысел, нужно сосредоточиться на ближайшем. Заходить в ювелирный магазин не хотелось, но это отдельное, маленькое нехотение можно было преодолеть, и он зашел.
Чтобы истратить деньги Трескина без остатка, следовало подобрать такую комбинацию цен, которая составила бы в сумме четыреста тысяч рублей без малого. При этом кольца, серьги или что там — браслет, на чем остановится, должны были более или менее соответствовать Сашиному представлению о том, что может понравиться молодой девушке. Пришлось воспользоваться ручкой и делать записи.
Потом осталось подыскать девушку. Разумеется, никто не расхаживал по центральному проспекту босиком, не было особой надежды на синий комбинезон, позаимствованный у нарядного и опрятного грузчика, по летней поре можно было рассчитывать только на белую маечку, но это признак малонадежный. Саша ждал наития, внутреннего толчка. Смущая молоденьких девочек и зрелых женщин пристальным взглядом, искал лицо. Иногда, приметив хорошенькую рожицу, он делал несколько поспешных, не совсем уверенных шагов и неизменно останавливался. Время уходило, следовало признать, что наитие, ниспосланное свыше указание, человека не выспавшегося осенить не может.
Тогда Саша решил отсчитать без затей пятую девушку и пятую — кто бы она ни оказалась — остановить. Пятой шла женщина в разбитых босоножках — усталая во всех членах, с припухшим помятым лицом, она слегка переваливалась на ходу и пришаркивала. Пока Саша размышлял, можно ли признать утомленную жизнью женщину за не очень молодую и сильно не выспавшуюся девушку, она удалилась, не подозревая об упущенном шансе опохмелиться, а следующая за ней была уже, понятно, не пятой и не имела никаких оснований претендовать на серебряный браслет и дешевые серьги к нему в придачу. Это было бы несправедливо по отношению к женщине… немолодой девушке, которая больше всех других сейчас, быть может, нуждалась в дружеском разговоре и материальной помощи и которую Саша по своей нерасторопности упустил.
Следовало, пожалуй, изменить правила. Он придумал искать девушку, девочку, которая откликнется на имя Наташа. Оставив наблюдательный пост у магазина «Аметист», то и дело озираясь, Саша двинулся в направлении к гастроному, где толпа сгущалась.
Нужно было смириться с необходимостью свалять дурака перед отчужденными, не особенно скрывающими усмешку прохожими. Прыгнуть в холодную воду, в прорубь… Но это была ведь не слишком большая и справедливая расплата за все, что он натворил. И он закричал, набравшись духу, заорал ни с того ни с сего в пустоту: «Наташа!».
Девушка оглянулась, но оказалась не Наташа — просто обернулась на крик, верно, послышалось ей нечто беспомощное, полное жалостливого смятения и призыва. Девушка оказалась славная, но не Наташа.
Настоящая Наташа отозвалась не сразу — когда Саша от постоянных, каких-то жестяных криков душевно закоченел.
