— Я уйду.
Ее положительный ум искал подходящих слов.
— Повтори мне только: ты любишь эту женщину?
Это было жестоко. Он не знал вообще, что такое значит «любить». Он мог повторить ей опять, что да, любит. Сейчас это было не то. Сейчас хотелось искренности. Зачем эта игра в слова? Он сказал:
— Я знаю только то, что я несчастен. Это случилось со мной помимо воли.
Он говорил, не глядя на нее. Не шевелясь, она слушала.
— Я не знаю, люблю я или не люблю. Я ничего не знаю. Может быть, это даже вовсе не любовь, а что-то совсем странное.
Он радовался, что может говорить с ней откровенно. Вдруг он почувствовал себя беспомощным ребенком. Вера вызывала в нем почти ненависть, но он знал, что сегодня же вечером пойдет к ней. И это не было предвкушением радости. Напротив, он знал, то будет что-то тяжелое. Но если бы Сусанночка потребовала, чтобы он не ходил, он бы все-таки пошел. Может быть, солгал бы ей, что не пойдет, но непременно бы пошел. Может быть, это было любопытство. Но было чувство, точно все его существо раздраженно и мучительно вибрирует. Каждый раз, когда он думал о ней. И сразу все предметы получали особый вид, и себя он чувствовал тоже другим. Он начинал поступать так, как не поступал никогда. С удивлением следил за собой и знал, что не может противиться этому зовущему чувству.
Любовь ли это? Да вернее всего, что это только любопытство. Но любопытство органическое, стихийное. Эта женщина разожгла в нем неведомые инстинкты. Ее действия были до ужаса обдуманны. Он ясно видел, что она играет роль, что она лукаво прикасается к нему своими тонкими пальцами, заставляя звучать все его существо так, как она хочет.
Хочет ли он избавиться от нее? И да и нет. Нет — именно потому, что он уже отравлен. Когда она входит, ему уже нужен этот униженно умоляющий взгляд ее синих беспокойных глаз. Это поднимает в нем бурю хаотической и сладостной чувственности. Он знает, что она лжет. Всегда и во всем. Она неуловима, как призрак. После ее ухода остается ощущение чего-то невещественного. Он должен видеть ее опять и опять, может быть, для того, чтобы что-то разглядеть в ней или понять. Например, когда он говорит с Сусанночкой — это ясные и определенные слова. Даже когда он не знает, что ей сказать, он именно так и сознает ясно и просто, что не знает, что сказать. А когда он с Верой, то, даже когда между ними происходит недоразумение — все это только наружное. На самом деле где-то в глубине страшное согласие. Она лукаво улыбается исподлобья; он говорит себе: «Я не знаю чему».
И вместе знает, без слов и определений.
Ее язык — притворство. Все, что она делает, делает потому, что вообще надо что-нибудь делать. Надо, например, сидеть или стоять. Но где-то там, в глубине, за всем этим совершается настоящее. И как это произошло?
Стоя у стола, накрытого Гавриилом для обеда, он в бесчисленный раз пробегал памятью происшедшее.
— Знаешь, Нил, ты не любишь никого, — услышал он отчетливо-явственный голос Сусанночки. — Ты не любил меня, и сейчас… это тоже не любовь. Да, да, я понимаю все.
Обессиленный, он опустился у стола. Отчетливо ступая, она вышла и затворилась в спальне. Там она будет сидеть неподвижно или плакать. Она будет оплакивать его бездушность и то, что он обманул ее надежды. Уходя, она прижала руки к груди, и опять ему показалось, что она что-то прячет. Он подумал, что должен встать и пойти к ней. Поднял голову и уныло посмотрел. Плотно притворенная дверь белела. Он опять наклонил голову.
Ему вспоминался странный трепет вчерашнего вечера, вдруг пронизавший его вместе с холодным ознобом улицы. Буря за темными стеклами и откровенный, точно развратный, жар камина. Острые коленки Веры, мокрый подол ее обвисшего отяжелевшего платья и исцарапанные до крови ступни ног. Он почувствовал жар в лице и судорожные перебои в сердце.
Это сумасшествие. Он встал. С этим надо покончить.
Подойдя к двери, он постучал. Сусанночка не ответила. Он отворил дверь и вошел. Сусанночка сидела на краю кровати. Она вопросительно смотрела на него. Его пугало, что она сидит молча. Что она задумала? Он подозрительно оглядывал ее фигуру, остановил взгляд на руках, которые опять были спрятаны на спине.
Ему хотелось успокоить себя, что все это вздор, и она ровно ничего не задумала.
— Я у тебя посижу до вечера, Нил, — сказала она.
Но голос ее дрогнул, и это было не от слез.
— Иди, — попросила она.
Поколебавшись, он вышел. Затворяя дверь, долго видел на себе ее пристальный пустой взгляд.
«Я поступил, как негодяй», — сказал он себе.
Гавриил гремел посудой у буфета.
— Прикажете подавать кушать? — спросил он.
На столе, кроме прибора для Василия Сергеевича, стоял еще третий прибор. Гавриил спрашивал, глядя уверенно и радостно.
Колышко почувствовал боль. Хотел что-нибудь сказать и растерянно вышел.
День показался ему мучительно длинным. Он удивлялся, что даже солнечный свет еще падал с левой стороны. Подумал о Зине, которая, сидя с неподвижным видом, где-то там барабанила на рояле свои деревянные пьесы.
И положение показалось ему окончательно безнадежным.
«Ты не можешь любить, Нил», — остались у него в памяти слова Сусанночки.
Василий Сергеевич давно его дожидался. У него был возмущенный вид. Помилуйте, он никак не может добиться чистого стакана. Он желал бы знать, существует архитектурный кабинет архитектора Колышко или тут люди занимаются всем, чем угодно, только не делом. Был ли он, Колышко, на заводе братьев Толбузиных? Не был? Тогда он его поздравляет. Из губернского правления приходили дважды, и сейчас в передней сидит курьер. Казенный десятник при постройке епархиального дома сегодня опять пьян. Кроме того, у него шуры-муры с подрядчиком каменных работ.
— Ведь это же Содом, мой дорогой! Я слагаю с себя всякую ответственность.
Он захлебывался, брызгал слюной и таращил глаза. Голос у него сделался писклявым. Колышко позвонил Гавриилу.
— Подайте Василию Сергеевичу стакан воды. Похолоднее.
Что? Кажется, над ним еще иронизируют.
— Мне ваша вода не нужна, — пискнул Василий Сергеевич. — Вы сами можете вылить ее себе на голову или за воротник. А я вам заявляю, что я вам больше не слуга. Кончено-с, — он сделал трагический шаг. — Ищите себе другого помощника. Я не собираюсь из-за вас сидеть в тюрьме.
Колышко с удовольствием выслушивал всю эту брань. Не торопясь, он вскрывал ножичком корреспонденцию.
— Хорошо, — сказал он. — Я буду искать другого помощника.
— И отлично.
Гавриил подал на подносе стакан воды. Василий Сергеевич пристегнул воротничок и манжеты и отправился кричать в чертежную на чертежников. Слышно было, как он говорил плаксивой фистулой:
— Вы думаете, господа, что здесь богадельня? Я не намерен из-за вас сидеть в остроге. Нет, батеньки мои, я хочу еще немного попрыгать.
Колышко с удовольствием чувствовал эту нахлынувшую неотложность дел. В конце концов, порядочный человек должен прежде всего работать. Когда Василий Сергеевич вернулся в кабинет, он застал патрона за телефоном.
Некоторое время он слушал, стоя в дверях, затем выругал тугой крахмальный воротничок, отстегнул его и с треском бросил на стол.
— Черт знает что такое. Всюду обман: вместо сорокового номера в магазине дали 39.
Он расшвырял по своему столу чертежные принадлежности. Потом сел к столу и стал работать.
Минут десять спустя он сказал обычным деловым тоном:
— Вас просили позвонить по номеру 2-41-02.
Колышко внес номер телефона в очередную записочку. Василий Сергеевич громко усмехнулся. Это ему нравилось. Молодой человек не теряет головы. Он позвонил и распорядился подать себе чаю. Вид у него был чрезвычайно нахальный. Вероятно, ему хотелось заговорить с патроном, но Колышко беспрерывно звонил. Очередь номера 2-41-02 была последняя. Во время переговоров он все время слышал попикивание с центральной станции: кто-то упорно добивался его номера. Наконец аппарат затрещал.
— Кто у телефона? Мой друг, это вы?
Он старался понять выражение ее голоса. Ему почудилось неприятное любопытство.
— Мой друг, почему вы меня спросили, не забыла ли я чего-нибудь у вас?
— Просто мне показалось, что вы что-то забыли.
Он хотел сказать, что имел в виду ее маленький браунинг.
— Но почему вам показалось, что я что-то забыла?
Он отогнал мнительную мысль.
— Я не помню почему, — сказал он.
— Это меня немного удивило.
Она помолчала.
— Может быть, вы все-таки припомните. Это для меня важно.
Он сказал еще раз твердо и решительно:
— Сейчас не припомню. Это же мелочь.
— Ах да!.. Ну, мой друг, работайте же и не забывайте вашу маленькую Нумми. Я целую свою левую руку. О, вы были со мной жестоки! Я содрогаюсь от этих воспоминаний. Скажите, Ненни, были вы еще к кому-нибудь так жестоки, как ко мне?
