— Посоветовал бы и вам последовать моему примеру, — проговорил он. — Путь к Антильским островам далеко не безопасен, а ничто не может заставить пирата прислушаться к доводам разума лучше, чем добрый выстрел из пистолета…
Жак улыбнулся и в сопровождении капитана вышел из каюты.
Первым, кто привлек внимание молодого губернатора, едва они снова вышли на палубу, оказался тот самый гардемарин, что был с ним столь нелюбезен у причала. Тот же был совершенно ошарашен, заметив, как человек, с которым он только что так грубо обошелся, непринужденно разгуливает по кораблю. Но удивлению его не было предела, когда позади Жака он увидел самого капитана, выказывающего незнакомцу знаки величайшего почтения.
В глубине души он уже начал искренне раскаиваться в своей досадной оплошности. А потому, выждав, пока капитан «Проворного» отойдет дальше от Дюпарке, он приблизился к нему и заискивающе, почти угодливо проговорил:
— Покорнейше прошу простить меня, сударь, за непочтительность, какую вынужден был я давеча проявить в отношении вашей персоны. Вы и сами вскорости узнаете, как много людей самого сомнительного свойства и неизвестно какого происхождения домогаются нашего внимания. К тому же у меня было одно важное поручение…
— Забудем об этом, — снисходительно остановил его Дюпарке. — Как ваше имя, сударь?
— Гардемарин Жером де Сарра, дворянин де Лапьерьер.
— Превосходно, сударь, вот посмотрим, каковы вы в деле, тогда и будем судить.
Подхваченный попутным ветром, «Проворный» недели две скользил по волнам, не снижая скорости. Погода стояла хорошая — насколько она вообще может быть хорошей в западных водах, когда дело идет к зиме.
Дюпарке без всякого сожаления смотрел, как исчезали из виду берега Франции. Теперь они были уже далеко. Суждено ли ему когда-нибудь вернуться? Впрочем, это его не волновало. Душа его все еще страдала от раны и, думалось ему, уже не излечится никогда. Он с удовольствием увидел, как подняли якорь, потом без всякого волнения наблюдал за удаляющимися домами Бордо. У него было такое чувство, будто он рвет все связи с прежним существованием, в каком для него теперь не оставалось ничего привлекательного, но где-то на другом краю света его ждет иная жизнь, которая заставит забыть о прежней.
Долгие часы проводил он, облокотившись о перила и наблюдая за летающими вокруг чайками, которые, утомившись за день, едва начинало темнеть, устраивались в снастях на ночлег.
Мари… Что-то делает она в этот час? Виделась ли с отцом, передал ли он их разговор?
По мере того как они приближались к тропикам, солнце палило все нещадней, а бриз дул все слабей и слабей. Зато ночи стали светлыми, как самые прекрасные летние ночи в Европе. Жак чувствовал, как мало-помалу ожесточается его сердце. Окружавшие люди хоть и проявляли к нему самое глубочайшее почтение, не могли стать достойными собеседниками. А ведь ему предстоит теперь жить на Мартинике в постоянном общении, если не бок о бок, с авантюристами такого же толка, каких он видит на корабле. Однако каким-то шестым чувством он уже догадывался, что условия жизни на островах не позволяют тем, кто хочет там остаться надолго, сохранить манеры и добродетели, что присущи дворянину на его родине.
Весь корабль уже спал, когда откуда-то сверху, будто с небес, вдруг раздался голос:
— Эй там, на палубе!
Стоявший на носу второй боцман поднял глаза к дозорному и крикнул:
— Эй, на мачте!
— Вижу парус! — заорал матрос на рее.
— Парус?! — не поверил второй боцман и, обернувшись к вахтенному офицеру, добавил: — Соблаговолите доложить капитану, сударь.
Но команда уже проснулась, и матросы сбегались на верхнюю палубу с криками: «Парус! Парус!»
И в тот самый момент набежавшая волна слегка приподняла судно, которое, казалось, было где-то далеко на горизонте, и оно как на ладони предстало зорким матросским взглядам.
Вахтенный офицер быстро поднялся на верхнюю палубу и бросился к трапу, что вел к каюте. Но капитан был явно уже в курсе, ибо Жак и повернуться не успел, как Жером де Отвиль уже стоял на капитанском мостике с рупором в руке, чтобы не напрягать понапрасну голос. Старый моряк проводил взглядом вахтенного офицера, который снова сбегал вниз по трапу, задыхаясь и бледный как смерть, ни дать ни взять, юная девушка, спешащая на первое свидание. Де Отвиль дождался, пока тот спустится на палубу и, цепляясь за снасти, доберется до дозорного поста, потом в рожок, который искажал его и без того зычный голос, поинтересовался:
— Ну что там, сударь? Что скажете об этой посудине?
Было такое впечатление, будто тот не расслышал вопроса, ибо явно не торопился с ответом. На самом же деле он слишком хорошо знал, что господин де Отвиль не терпит ошибок, и нарочно тянул время, стараясь без суеты разглядеть корабль. Капитан тем временем проявлял ничуть не меньше выдержки и хладнокровия. Сразу было видно, что он достаточно изучил повадки своих людей.
Наконец офицер перегнулся через перила дозорного поста и, сложив руки рупором, прокричал:
— Если не ошибаюсь, сударь, похоже, это какая-то двухмачтовая посудина, скорее всего, шнява, идет бейдевинд, чтобы попасть в нашу сторону. Ей приходится делать длинные галсы, но не удивлюсь, если она направляется прямо на нас! О, вот как раз она только что спустила грот!
Жак видел, как лицо капитана озарила довольная улыбка. Офицер же тем временем продолжал:
— Сударь, похоже, у них зрение не хуже нашего: они нас видели!..
Улыбка господина де Отвиля стала еще шире. Он поинтересовался:
— И что это за судно, вы заметили в нем что-нибудь подозрительное?
— Не могу знать, сударь. Я встречал такие шнявы, которые сработаны на верфях Лорьяна. Но доводилось мне видеть и посудины такого же обличья, что родом из Лиссабона!
Господин де Отвиль достал трубку, которую носил за шелковой лентой своей широкополой шляпы. Потом вынул из-за пояса небольшой кожаный кисет, открыл его и принялся не спеша, обстоятельно набивать трубку. Покончив с этим занятием, подозвал матроса и велел ему принести зажженный фитиль, однако еще прежде, чем тот повиновался приказанию, сделал знак гардемарину Лапьерьеру и обратился к нему со словами:
— Попрошу вас передать командиру батареи, что прямо по борту парус… Пусть подготовит корабельные орудия…
Потом оставил капитанский мостик и направился к Дюпарке. Жак знал, что офицер не покинет наблюдательного поста, пока окончательно не удостоверится, что это за судно, и вполне доверял его суждению.
Когда он уже подошел к Жаку, как раз подоспел и матрос с дымящимся мушкетным фитилем в руке. Он неторопливо прикурил трубку, потом, вернув матросу фитиль, как-то лениво, будто умирая от скуки, бросил Жаку:
— Какая-то испанская посудина. Хоть флага пока не видать, бьюсь об заклад: не иначе как у него какое-то важное приказание от самого его католического величества…
Поскольку Жак хранил молчание, он продолжил:
— Скажем, к примеру, гнаться за всяким французским фрегатом, а удастся захватить — получай чин капитана, если был лейтенантом, или коммодора, если уже капитан!
В тот момент до них донесся голос вахтенного офицера:
— Поглядите-ка, они ставят брам-стеньгу!
— Что я вам говорил?! — подтвердил господин де Отвиль. — Ищейка взяла наш след и теперь станет за нами охотиться. Что ж, если уж им так приспичило перекинуться словечком, мы всегда готовы… Наши пушки и так, должно быть, совсем задыхаются, с тех пор как мы им наглухо заткнули глотки…
И, обращаясь к проходившему мимо Лапьерьеру, добавил:
— Прикажите, сударь, поднять на фрегате такие же паруса, продолжим путь тем же самым курсом, не отклоняясь ни на дюйм. Увидим, хватит ли у них пороху преградить нам путь!
Гардемарин тотчас же передал команду, и вскоре над судном, которое до этого времени шло под одними марселями, тройным облаком взмыла в воздух огромная брам-стеньга, и фрегат, будто вдруг обретя новые силы, рванулся вперед, разрезая носом волны и оставляя по обе стороны корпуса струи шипящей, пузырчатой пены.
Капитан тем временем снова уединился в своей каюте. Пока его не было, а он явно не спешил, Жак пытался рассмотреть очертания вражеского судна. Когда же господин де Отвиль вновь появился, на нем были весьма экзотические одежды, в какие он облачался всякий раз, оказываясь в открытом океане, где его могли видеть лишь море да команда. Наряд состоял из некоего подобия черного бархатного сюртука, украшенного золотыми аксельбантами и перехваченного в талии турецким поясом, за которым красовались абордажные пистолеты, на манер дуэльного оружия обильно украшенные резьбой, чеканкой и инкрустациями и походившие скорее на щегольское убранство, чем на средство защиты. На нем были белые кашемировые бриджи и широкие сапоги, ниспадающие складками. Вокруг шеи был свободно повязан платок из тонкого, прозрачного индийского муслина с прихотливым узором из экзотических птиц и цветов. Голову венчал небольшой железный шлем с застегнутым у подбородка кольчужным горжетом. Таково было его боевое обмундирование. Впрочем, несколько глубоких вмятин в стальной глади шлема показывали, что этот головной убор уже не раз спасал капитану жизнь. Что же до членов экипажа, то все они были одеты в традиционную форму французских моряков, во всей ее франтоватой элегантности и ни в чем не отступая от заведенного порядка.
