Попросив таксиста подождать внизу, я направилась в ванную. Меня все еще шатало от слабости, но теперь я была совершенно трезва.
Я действовала как робот, так, словно кто-то управлял мной извне. Я вымыла лицо и почистила зубы, расчесала спутавшиеся волосы. Потом сбросила домашний халат и надела джинсы и свитер, сняла с вешалки пальто, потушила свет и вышла из квартиры.
Впоследствии, перебирая в памяти события той ночи, я так и не смогла понять, как я на это решилась. Как будто это решение было принято за меня кем-то другим — я лишь подчинилась какой-то чужой, неведомой воле, отдалась во власть сил, которым была не способна противостоять. Конечно, я уже знала, чего потребует от меня Уэст взамен на свое прощение и на позволение остаться, только притворялась перед самой собой, что не знаю.
Уэст открыл мне дверь сразу, как будто ждал моего появления. На нем была пижама, но вид у него был вовсе не сонный. На его шее красовался след от моих зубов. Я ожидала увидеть на его лице злость — но не увидела ничего, кроме удовлетворения.
— Ты послушная девочка, когда ты не под балдой, — говорил Уэст, подталкивая меня в сторону спальни. — Ты бы не стала кусаться, если бы не выпила чего не следовало. Но ты не виновата — это я просчитался. Ты ведь не соображала, что делала, верно?
Я молча кивнула. Мне и самой казалось невероятным, что всего лишь несколько часов назад я могла так отчаянно сопротивляться этому человеку — сейчас у меня не хватило бы храбрости даже повысить на него голос. И я не посмела возразить, когда Уэст подвел меня к разобранной постели.
Уэст раздевал меня медленно и спокойно, наслаждаясь моим стыдом и отвращением, которое я испытывала при каждом его прикосновении. Чтобы продлить себе удовольствие, он аккуратно складывал каждый предмет моей одежды, прежде чем продолжить свое дело. Когда он повалил меня на кровать, я вдруг вспомнила один эпизод, потрясший меня в раннем детстве. Однажды родители повезли меня в город в зоопарк, и я долго стояла перед клеткой с удавом, наблюдая как зачарованная, как он гипнотизирует кролика. Я никак не могла понять, почему кролик пищит и упирается, но все же идет в пасть к удаву… Я не могла знать тогда, что сама окажусь на месте этого несчастного кролика. Только я в отличие от кролика не смела даже кричать.
Вернувшись к себе, я долго плакала, прижимая к лицу разорванное розовое платье, но слезы не принесли облегчения. Потому что я знала, что назад дороги нет, что и впредь буду во всем подчиняться Уэсту, как бы мне ни было это противно, — после того, что он сделал со мной, я больше не могла вернуться на родительскую ферму и жить там прежней жизнью. А моя теперешняя жизнь — Голливуд, моя актерская карьера — полностью зависели от Уэста.
Наши отношения продлились до конца съемок фильма, в котором Уэст, как и обещал, дал мне одну из второстепенных ролей. Потом мной заинтересовался другой режиссер, и Уэст не стал меня удерживать — вполне возможно, что к тому времени он успел найти другую девушку, такую же чистую и наивную, какой некогда была я. Режиссер, предложивший мне роль в своем фильме, взамен потребовал от меня того же, что и Уэст, с той лишь разницей, что он был честен со мной с самого начала. И я даже не подумала возражать — проще согласиться сразу, чем вступать в препирательства, ведь все равно дело закончится этим. Я очень хорошо помнила слова Уэста, что за роли в кино надо платить. То, что раньше показалось бы мне чудовищным и неприемлемым, теперь было для меня в порядке вещей.
За тем режиссером последовали другие… Я уступала им единственно ради того, чтобы удержаться в Голливуде, — мне было это так противно, что даже тошно вспоминать. Быть может, держи я себя более независимо, мне тоже удалось бы добиться ролей в кино. Но я даже не задумывалась над тем, как мне следует себя вести, — я просто шла по пути наименьшего сопротивления, поскольку гораздо проще покориться обстоятельствам, нежели восставать против них. Наверное, Уэсту удалось сломить мою волю — теперь это уже была не я, а какое-то жалкое, опустошенное существо.
По ночам мне снились кошмары. В кошмарах ко мне приходили чудовища со свиными рылами и со стальными щупальцами и делали со мной то же, что делали со мной мужчины в постели. Я даже не пыталась вырваться из лап чудовищ — я ведь знала, что сопротивляться бесполезно.
Наутро я вставала, приводила себя в порядок и шла на студию. Кинематограф был моей единственной отдушиной — я чувствовала себя полноценным человеком только на съемочной площадке. Входя в ту или иную роль, я на некоторое время забывала, кто я на самом деле и какую жизнь веду.
Так я прожила более трех лет. За эти годы я успела создать себе репутацию талантливой актрисы, и один крупный импресарио предложил мне свои услуги. Я приняла его предложение.
С появлением импресарио моя жизнь изменилась в лучшую сторону. Мистер Максвелл, так его звали, задался целью сделать из меня кинозвезду мирового масштаба. Я была наконец избавлена от грязных посягательств режиссеров и продюсеров. Мои ставки повысились, и фильмы, в которых мистер Максвелл находил для меня роли, были классом выше. Но все равно я чувствовала себя несчастной.
Я презирала всех мужчин без исключения. Мужчины внушали мне отвращение, я боялась их и по возможности избегала их общества. Мне уже давно не хотелось любви — моя мечта о любви погибла, задохнулась в лапах этих похотливых двуногих чудовищ под названием «мужчины». Теперь мне казалось удивительным, что когда-то я вообще могла мечтать.
К тому времени, когда я получила эту роль и приехала в Рим, я стала законченной мужененавистницей. Я была уверена, что больше ни одному мужчине не позволю дотронуться до себя… Но в тот наш первый день, когда ты подошел ко мне на съемочной площадке и улыбнулся, глядя на меня, я окунулась в твой восхищенный взгляд — и вдруг снова почувствовала себя девочкой, которая ждала своего героя… Ждала и дождалась.
… — О чем ты думаешь? — спрашиваешь ты, лениво размыкая веки и сонно улыбаясь мне.
— Я думаю о тебе, — отвечаю я, убирая с твоего лба растрепавшиеся волосы.
— И что же ты обо мне думаешь?
Ты приподнимаешь голову от подушки и с интересом смотришь на меня. Теперь ты окончательно проснулся — тебе всегда интересно, когда речь заходит о тебе.
— Я думаю, что ты очень красивый.
Ты разочарованно морщишь нос.
— И все?
— А тебе этого мало?
— Мало. И ты сама прекрасно это знаешь.
— Знаю, — соглашаюсь я. — Ты хочешь стать королем — и ты им станешь. Потому что каждое твое желание — закон.
— Каждое-каждое? — Ты смотришь на меня сквозь ресницы, и в твоих глазах зажигаются озорные огоньки. — Каждое-каждое, Констанс? Чего бы я ни пожелал?
Ты протягиваешь руку и играешь прядью моих волос, внимательно глядя мне в глаза. Я отвожу взгляд — я боюсь, что ты прочтешь в моих глазах всю правду обо мне… Ту самую правду, в которой я мысленно исповедовалась тебе, пока ты спал.
— Я люблю тебя, Констанс, — шепчешь ты, привлекая меня к себе. — Люблю, люблю, люблю…
Нет, ты бы не отшатнулся от меня, даже если бы узнал о моем прошлом. Ты бы сумел понять. И простить. Любовь прощает все.
«Я теперь чистая, чистая», — думаю я, рождаясь заново в свежести раннего утра и нашей любви, — и снова вспоминаю о той девочке, которая жила ожиданием великого, всепоглощающего чувства… Но та девочка не знала, что любовь поглощает не только душу и ум. Она заполняет все тело, взрываясь в каждой клетке… В детстве, мечтая о любви, я даже представить себе не могла, как это может быть прекрасно.
Ты не только вернул мне мои утраченные грезы, Габриэле. Ты научил меня любить. Если бы не ты, я бы никогда не узнала, что это значит на самом деле — любить и быть любимой…»
Вероника захлопнула дневник и зажмурилась, откинув голову на высокую спинку кресла. Ее бы, наверное, потрясло голливудское прошлое матери, если бы она не была слишком потрясена другим — их любовью. Она прекрасно понимала мать, которая почувствовала себя очищенной и обновленной после того, как познала настоящую любовь, хотя ей самой не от чего было очищаться, когда она встретила его… Встретила лишь для того, чтобы стать невольной свидетельницей любви его юности, чтобы узнать о том, что он был возлюбленным ее матери… Лучше бы она вообще никогда его не встречала.
У нее было такое ощущение, словно ее предали. Только предал ее не Габриэле, не ее мать. Ее предала сама жизнь, сначала подарив ей огромное, ошеломляющее счастье — а потом превратив на ее глазах это счастье в груду обломков чьей-то некогда пережитой любви.
Но нет, то не были обломки. Их любовь была вечна — а вечное не умирает.
Самолет шел на посадку. Яркие лучи утреннего солнца слепили глаза… Вероника поморщилась — это солнце напоминало ей то, неправдоподобно яркое, что светило на холстах матери. Весна в Риме двадцать пять лет назад была, должно быть, очень солнечной…
