Прискорбность данной — весьма волнующей — ситуации заключается в том, что противоречия обычно разрешаются в драматической форме. Однако, любовь моя, ни у кого… или, во всяком случае, мало у кого хватает духу во всеуслышание об этом заявить…
— Исабель…
Раздавшийся голос Карла вернул мое внимание к нашей с ним прогулке и к заданному им вопросу.
— …Ты какая-то рассеянная. Ты так и не ответишь мне на мой вопрос? Я спросил тебя, чем ты занималась, пока я отсутствовал.
Я не собиралась рассказывать ему абсолютно обо всем, чем я занималась, и, в частности, не собиралась обмолвиться ни словом о том, в чем признался мне его город, когда я подвергла его пыткам анализа. Мы не были к этому готовы: мы оставались друг для друга малознакомыми людьми, не испытывающими большого желания познакомиться поближе. Я рассказала ему лишь о том, что бродила по городу в поисках кондитерской, которую мне порекомендовала Элеонора (помнишь эту молодую шотландскую аристократку, которая приезжала в Брунштрих на Рождество?). Я сказала Карлу, что знала название этой кондитерской и никак не могла вспомнить ее точный адрес, что в результате я нашла какой-то невзрачный антикварный магазин, который назывался примерно так же. Еще я рассказала ему, что затем гуляла по центру города, однако мне вскоре надоело слоняться по улицам одной, и я присела на скамейке в парке, чтобы съесть пирожное, поделившись им с плавающими в парковом пруду прожорливыми утками.
— Если тебе хочется сладенького, то после обеда я могу сводить тебя в хорошую кондитерскую, — вот и все, что сказал мне Карл, когда я закончила свой рассказ.
Подобная холодность, граничащая с антипатией, меня хотя и не раздражала, но, тем не менее, вызывала у меня желание сказать что-нибудь провокационное.
— Знаешь, а я купила последний номер журнала «Die Fackel». Этот человек… э-э… Краус, он очень остроумный.
Как я и предполагала, эта моя реплика, произнесенная с наигранным простодушием, вызвала у Карла интерес: он снизошел до того, чтобы посмотреть на меня, выгнув бровь дугой и слегка скривив в недоумении губы.
— «Die Fackel»? И откуда тебе стало известно об этом никудышном журналистишке? А-а, тебе его наверняка порекомендовал мой брат. Он очень падок на легковесную — и ничем не обоснованную — сатиру.
— Вообще-то он тут ни при чем. Во время одного из праздничных мероприятий я услышала, как группа мужчин весело обсуждает статью Крауса. «То, что построили родители, надлежит разрушить их детям», — с помпезным видом процитировала я.
— Этот Краус — всего лишь самонадеянный еврей-ренегат, — презрительно процедил Карл, — языкатый грубиян, который все никак не может определиться, кем ему считать самого себя.
Я подумала, что, похоже, не ошиблась в своих предположениях относительно того, каким из бушующих в Вене страстей сочувствует Карл… И это были, в общем-то, не те страсти, которым стала бы сочувствовать я.
После плотного обеда в ресторане «Офенлох» мы использовали несколько часов светлого времени, которые еще имелись в нашем распоряжении, чтобы осмотреть — провести своего рода экскурсию — главные достопримечательности Вены — города музыки, императорских дворцов, готического собора, огромной водокачки и всевозможных кафе — от фривольных и элегантных до весьма солидных и чопорных. Именно в одном из венских кафе для нас и завершился этот долгий и утомительный день. Мы сели за небольшой столик и выпили по паре чашек кофе — кофе горячего, но не обжигающего, сладкого, но не приторного, с пенкой густого — почти как сливки — молока. В общем, именно такого кофе, какой мне нравится.
— Когда я был маленьким, мой отец обычно брал меня с собой каждый раз, когда отправлялся на встречу с императором. Мы приезжали в отель «Сахер», отец там снимал пятьсот тридцатый номер и передавал меня в руки Хельги — работавшей в этом отеле очень толстой и очень ласковой горничной. Хельга набивала мои карманы кусками туалетного мыла, а в качестве награды за хорошее поведение обещала дать мне парочку из тех конфет, которые она — под моим внимательным взглядом — выкладывала на подушках в гостиничных номерах в качестве подарка тем, кто в эти номера вселялся. Она научила меня заправлять постель и сворачивать полотенца. А еще я, забравшись в тележку для щеток, катался на ней по всем коридорам отеля. Когда мой отец возвращался в отель, мы шли с ним обедать в ресторан «Офенлох»… Он всегда входил в обеденный зал, насвистывая какой-нибудь военный марш, садился все время за один и тот же столик, стоявший у окна, и заказывал стакан молока для меня, кружку холодного пива для себя и Bauernschmaus[47] для нас обоих.
В этой истории, которую твой брат рассказывал о себе, прищурившись, — отчасти от усталости, а отчасти для того, чтобы дать волю видениям, возникающим перед мысленным взором, — имелось много общего с тем, что происходило с нами в этот день: даже сосиски, жареная свинина, копченый окорок и квашеная капуста с ягодами можжевельника (как я тогда узнала, все это вместе называется «Bauernschmaus») были в ней такими же, какие мы ели с Карлом сейчас. Я подумала, что подобная — ностальгическая и назойливая — привязанность к невозвратному прошлому представляет собой не что иное, как попытку убежать от настоящего. У меня складывалось впечатление, что Карл ежедневно испытывает душевную боль, спасением от которой для него являются воспоминания о прошлом. Они для него одновременно и приятны и мучительны — как ветер, который хлестал меня утром по щекам. Мне стало интересно, что может терзать человека, которому, казалось бы, очень даже повезло в жизни.
— Даже сегодня, когда я входил в отель «Сахер», мне показалось, что я вижу, как Хельга идет по коридору со своим мылом и конфетами, оставляя после себя характерный запах дезинфицирующего средства и лимонного одеколона… А в ресторане «Офенлох» мне вспомнился десяток мелодий военных маршей…
— Эта болезнь называется ностальгия.
— Возможно… Детство было для меня чудеснейшим периодом жизни. Ни прошлого, ни будущего, а только настоящее, которое воспринимается с невинной наивностью…
Карл опустил взгляд на свою чашку с кофе, словно бы собираясь из нее отпить. Однако он этого не сделал: он лишь взялся за ручку чашки и стал тихонько поворачивать чашку туда-сюда, не отрывая ее от стола.
— А ты? Что помнишь о своем детстве ты?
Этот его внезапный интерес к моим воспоминаниям о детстве застал меня врасплох, и, хотя мне было понятно, что я должна на его вопрос ответить, я на несколько секунд задумалась, потому как не была уверена, что мне хочется сказать в ответ именно то, что я должна сказать.
— Я помню своего отца. Я помню его так хорошо, как будто видела его буквально только что. Он был высоким и сильным мужчиной. По крайней мере, он казался таким мне, малюсенькой девочке. У него была густая черная борода, как у настоящего морского волка. Когда он не находился в плаванье, он являлся домой с наступлением темноты, садился в кресло и — всегда в одинаковой манере — закуривал свою трубку: он аккуратно доставал немножко табака из лежавшей на каминной доске деревянной коробочки, неторопливо набивал им свою трубку, в несколько приемов ее прикуривал и затем неторопливо вдыхал ароматный дым. «Ты уже сделала домашнее задание, юнга?» — спрашивал он меня, гладя нашего огромного сторожевого пса по кличке Штурвал, дремавшего у его ног. «Да, сеньор», — отвечала я с очень серьезным видом, как будто и в самом деле была юнгой. «Ты уже поужинала?» — «Да, сеньор». «Ты съела все?» — «Все, сеньор». «Ну, тогда можешь подняться на борт, юнга». Я вскарабкивалась к нему на колени и садилась так, чтобы он мог меня обнять. Отец, ласково гладя ладонью мои волосы, рассказывал мне истории о далеких морях с прозрачной водой, на берегах которых растут деревья, дающие огромные плоды с экзотическим вкусом, и над которыми всегда-всегда ярко светит солнце… Каждый вечер он обещал взять меня с собой в эти дальние края, но, так и не выполнив своего обещания, умер. Мне, правда, остались в наследство его истории — те, которые он рассказывал мне на ночь, пока я не засыпала, — и его книги с красивыми иллюстрациями. Он научил меня интересоваться другими культурами, другими расами, другими странами. Кроме нашего маленького мира есть ведь еще многомного такого, о чем стоит узнать и для этого необходимо всего лишь чуть-чуть приоткрыть свои глаза и свой разум.
Это была частичка моего детства, любовь моя. То, о чем я рассказала твоему брату, было моими самыми яркими и отчетливыми воспоминаниями. Эти воспоминания вызывали у меня ностальгию (как вызывали у Карла ностальгию его воспоминания), и я каждый день пыталась отогнать их от себя. В моей жизни не было места ностальгии. Тем не менее, когда я в тот вечер вытащила их из своей памяти, мне стало понятно, что они являются неотъемлемой частью меня и что никто не сможет забрать их у меня или заставить их исчезнуть. Они всегда были со мной, помогая мне не забывать о своём происхождении, о том, кто я. Мои воспоминания приносили мне облегчение — как приносили облегчение твоему брату его воспоминания.
