Я чувствовала легкую тревогу, созерцая все это, и вполне справедливо полагала, что нам не стоит завязывать никаких знакомств, но Мурад-бей вновь одарил меня восхищенным взглядом и сказал Александру такое, от чего я опешила:
— Какая у тебя красивая белокурая рабыня, итальянский синьор! На этом острове я еще не встречал белых девушек. Где ты ее купил — уж не на рынке ли в Лаконах?
Ни я, ни Александр подобного вопроса не ожидали, хотя, возможно, соседство женщины, наряженной в деревенский костюм, с мужчиной, одетым вполне по-европейски и имевшим надменный вид, и наталкивало на выводы, сделанные турком. Я пришла в себя первая.
— Да, благородный синьор, — пропела я по-итальянски, — мой господин купил меня именно там, и если ты поспешишь туда, то успеешь купить мою сестру, а она как две капли воды похожа на меня.
Можно было не сомневаться, что после улыбки, которой я одарила Мурада-бея, он еще долго провожал меня взглядом.
Мы долго потом не могли успокоиться, смеясь от души над тем, что случилось. Александр поддразнивал меня, говоря, что еще одно такое переодевание — и меня увезут в Константинополь, где я буду разъезжать на верблюдах и играть роль звезды гарема.
— Будем надеяться, — сказал он, посерьезнев, — что эта встреча не принесет нам никаких проблем.
— Что вы имеете в виду? — спросила я.
— Что турок, не найдя на рынке вашей сестры, не станет проявлять излишнего усердия, чтобы найти вас.
— Да нет, я не думаю, — сказала я. — Разве что он попросит вас меня продать. А иначе что он может сделать?
— Подумайте лучше, что могут сделать его янычары. Не хотелось бы, чтобы он выкинул какое-нибудь коленце.
Я тоже побаивалась этого, но верить в серьезность подобных опасений не хотела.
— Да нет же… Корфу — это не турецкая империя… И я не думаю, что он сможет нас отыскать. Здесь такое уединенное место.
Именно уединенность Палеокастрицы была причиной тому, что я так ее полюбила. Очень-очень редко сюда забредали козы, отбившиеся от стада, но никаких людей, кроме монахов, которые чаще сидели взаперти в Платитере, мы не встречали. Будто сама природа позаботилась и оградила нас от любопытных глаз. Ни одной ночи мы, пожалуй, не провели в доме и возвращались туда только под утро. Куда лучше были оливковые тихие рощи под теплым звездным небом.
В такую ночь я как-то рискнула использовать один из советов Афродиты, чем крайне удивила Александра.
— Зачем все это, я вас спрашиваю?
— Но это поза, наиболее вероятная для зачатия! — воскликнула я, решив не скрывать своих целей.
— По-моему, эта поза наиболее пригодна для того, чтобы начались судороги…
Я забыла о наставлениях Афродиты, как о слишком усложнявших происходящее, и Александр очень способствовал тому, чтобы я на некоторое время выбросила из головы мысли о ребенке, помня только о себе и сосредоточившись на собственных чувствах.
Со смехом и ласками он увлек меня под сень олив и овладел мною на земле среди ярко-розовых цветов цикламенов, чьи головки то и дело кланялись друг другу под дуновением легкого ветерка, — и последней мыслью, которую я тогда ясно осознала, было то, что нет другого такого занятия, как это, где излишняя изощренность только все портит.
Повесив на руку корзину, полную инжира, и еще ощущая во рту сладкий вкус этих спелых черных плодов с полопавшимися бочками, я медленно поднималась вверх по тропинке. Был знойный полдень, от жары стало трудно дышать. Я ушла из дому еще на рассвете, не разбудив Александра, — таким образом, сегодня я с мужем еще не виделась. Мне хотелось поскорее вернуться домой и рассказать, где я была и что видела, угостить его инжиром, которым меня щедро одарила одна пожилая крестьянка.
Я остановилась как вкопанная у чугунной калитки. Совсем рядом, в двух туазах от меня стоял тот самый встреченный нами турок, сияя алмазом на чалме. Это было так неожиданно, что я попятилась и, поднося руку ко лбу, едва не уронила корзину.
Улыбаясь в короткую бородку, с выражением восхищения на смуглом породистом лице, он сделал шаг ко мне.
— Как тебя зовут? — спросил он по-итальянски, окидывая меня жадным взглядом, — спросил ласково, снисходительно, как человек, занимающий куда более высокое положение, чем я.
Но сейчас у меня уже не было абсолютно никакого желания продолжать комедию и выдавать себя за рабыню. К тому же мне не нравилось, что он видит меня такой, какая я сейчас: в прозрачной рубашке из хлопка, влажной от пота и обрисовывающей груди, в легкой юбке и босоногой — по моему мнению, этот наряд мог дать ему слишком много пищи для ненужной игры воображения.
— Потрудитесь говорить мне «вы», — сказала я по-французски, отлично зная, что он не поймет, и захлопнула чугунную дверь прямо перед его лицом.
Теперь белая каменная ограда надежно ограждала меня от его посягательств, и я облегченно вздохнула.
Надо все же рассказать Александру о том, что этот турок оказался навязчивым и нашел нас… Наскоро переодевшись и приведя себя в порядок, я пошла на веранду, надеясь застать мужа там.
И тут передо мной как из-под земли вырос Гариб.
— Не ходите туда, госпожа, — произнес он тихим, едва слышным голосом.
Я застыла, не скрывая своего удивления.
— А что такое?
— У хозяина болит голова. Не надо его тревожить.
— Он сказал, Что не хочет видеть меня?
— Не сердитесь, госпожа. Когда такое начинается, он всегда мрачный и не хочет ни с кем говорить.
— Когда такое начинается? А что это значит — «такое»?
— Когда у него болит голова.
Я взглянула на индуса так, чтобы он ясно понял, что я считаю его объяснения недостаточными. Мне вспомнился случай, произошедший зимой в Белых Липах, когда Александр так грубо выгнал меня из каминного зала. Я как-то быстро забыла об этом, посчитала недоразумением, происшествием, вызванным исключительно дурным настроением моего мужа в тот момент. Но ситуация, похоже, повторилась.
— Гариб, скажи мне, — он действительно болен?
— Да, госпожа.
— Тогда нужен врач. Если господин герцог болен, ему нельзя вот так запираться. Ему нужна помощь доктора.
На лице Гариба отразилось искреннее отчаяние.
— Да нет же, госпожа! Нет! Хозяин сам знает, что делать. Это даже не болезнь… это все из-за того, что было в Индии…
— Ты можешь мне объяснить, что там было?
— Я могу… но захочет ли хозяин?
Я знала преданность индуса и по достоинству ценила ее. Он не стал бы так упорствовать, если бы речь шла о чем-то несерьезном.
— Гариб, — тихо спросила я, — как ты думаешь, я люблю герцога?
— Да, госпожа. Сейчас — да.
— Значит, пропусти меня. Позволь мне попытаться. Я не хочу, чтобы он оставался один. Даже когда болен.
Гариб, понурившись, отступил в сторону. Очень ясно ощущая холодок в груди, я приоткрыла дверь. Здесь, на веранде, царила приятная прохлада, так отличающаяся от полуденного зноя, который я только что испытала. И, как и тогда, в каминном зале, тут были сумерки, — зеленые сумерки от сплетающихся на окнах глухих зарослей винограда.
Слугги, уже хорошо знакомый со мной, теперь и ухом не повел.
— Что еще такое? — раздался ровный, холодный голос герцога.
Александр чуть повернул голову в мою сторону, и я поразилась — до чего каменным было его лицо. Его что-то мучило. И он никому не желал это показывать. Вот откуда такое ледяное выражение — оно для того, чтобы отпугнуть, оттолкнуть всех непрошеных гостей…
— Разве Гариб не сказал вам, сударыня, что я хочу побыть один?
«Сударыня»… Давным-давно я такого от него не слышала.
— Гариб мне все сказал.
— Так в чем же дело?
— Я хотела бы понять, что происходит. Я… я ведь не чужая вам. Я ваша жена.
— Если вы явились сообщить мне все эти ненужные сведения, то вы явились напрасно. Я никого не хочу видеть сейчас. Черт побери! Уж на это я имею право?!
Я промолчала, но уходить не спешила, хотя и видела, что это единственное, чего он сейчас желает.
— Александр… милый мой… я ведь не препираться пришла. Я хочу помочь вам. Дайте мне хотя бы один шанс!
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Я прошу вас доверять мне. Если вы страдаете, дайте мне возможность вам помочь. Не стоит так бояться показаться слабым. Я так люблю вас. Люблю независимо от того, хорошо вам или плохо…
Он резко повернулся ко мне. Как заострились черты его лица по сравнению со вчерашним вечером… А глаза — они кажутся сейчас просто черными.
— По-моему, — прорычал он, — даже сапожник имеет больше прав, чем я! Его не беспокоят, когда он того не желает! Я не хочу быть груб, сударыня, но как иначе мне заставить вас убраться и дать мне побыть одному хотя бы до вечера?!
Итак, шансов он мне не давал. Эти его слова будто отразили всякую возможность для продолжения разговора. Нет, в этот раз я не почувствовала себя униженной или оскорбленной, как тогда, в Белых Липах. Но мне было горько, меня угнетало ощущение непонимания того, что происходит с моим мужем. Его сейчас что-то мучило — это я видела. И он сам заставил меня стоять в стороне, безучастно выжидать, когда все это закончится!
