Эти чувства, о которых он спрашивал, так долго были под спудом, что теперь Деборе захотелось крикнуть: «Он единственный человек на всей земле, который любил меня за то, что я такая, как есть!»
Но она не крикнула, а едва слышно ответила:
— Да… Думаю, что да.
Ави продолжал деликатно мучить ее вопросами.
— Вы переписываетесь?
Она помотала головой.
— У меня нет его адреса.
— А твой у него есть?
Она опять помотала головой.
На лице Ави мелькнула надежда. Или облегчение?
— Тогда это только вопрос времени, — пробормотал он. — Рано или поздно, когда ты свое отгорюешь, ты будешь свободна.
Дебора пожала плечами.
— Наверное.
Он обхватил ее за плечи и прошептал:
— А когда это произойдет, я надеюсь оказаться рядом.
Затем, желая подбодрить ее, он весело объявил:
— Давай-ка я тебя отвезу домой. Мне к шести надо быть на базе.
Мотор взревел, он перевел ручку скоростей, выехал на дорогу и загнал машину на стоянку.
— А как ты туда доберешься? — спросила она, пока они шли к ее новому шрифу.
— Проголосую, как еще?
— А это не опасно?
— Нет, — отшутился он. — Здесь смело можно ловить попутку. Для тебя опасно лишь оказаться наедине с израильским водителем в его машине.
Он сжал ей руку, поцеловал в щеку, повернулся и зашагал по гравиевой дороге, быстро растворившись в темноте.
Дебора стояла и смотрела ему вслед. Она вдруг поняла, что его бравада скрывает ранимость и постоянный страх, каким должна быть исполнена жизнь, протекающая всего в шестидесяти секундах от смерти.
Она всем сердцем желала, чтобы симпатия к Ави помогла ей забыть Тимоти.
Самолет приземлился в римском аэропорту Леонардо да Винчи ранним утром. Там пятерых семинаристов ждал автобус, который должен был доставить их через охряные горы Умбрии в Перуджу.
Когда въезжали в город, отец Девлин повествовал им о многочисленных культурах, остатки которых существовали здесь бок о бок, — этрусской, романской, каролингской, раннем и позднем Возрождении, — как напоминание о том, что цивилизации приходят и уходят, а Вера остается.
— А самое важное, пожалуй, то, — витиевато закончил отец Девлин, — что Перуджа является родиной единственного плотского удовольствия, не считающегося смертным грехом. Я, разумеется, говорю о шоколаде.
Автобус подкатил к итальянскому университету для иностранных студентов Оспицио Сан-Кристофоро, в каких-то нескольких кварталах от палаццо Галленга восемнадцатого века.
В первые дни пребывания в Перудже у Тима возникло подозрение, не устроена ли эта поездка специально с целью подвергнуть их испытанию, измерить их способность противостоять искушению.
Хотя университет комплектовал группы таким образом, что семинаристы и несколько уже посвященных в сан пасторов, переведенных в Ватикан из разных стран, занимались отдельно, во всем остальном отделить студентов от глаз тех, кто уже дал обет безбрачия, было невозможно.
Летом Перуджа становилась центром притяжения для американских студенточек, носивших минимум одежды, дабы привлечь максимум мужского внимания. Итальянский они изучали не как иностранный язык, а как язык романов.
— Поверить не могу, — жаловался учившийся в одной группе с Тимом Патрик Грейди, удрученно мотая головой. — В жизни не видел таких девушек. В этой епархии я бы служить не мог.
Они шагали назад в Оспицио на обед, задыхаясь в своих сутанах, и в этот момент у них на пути возникла парочка техасских нимф в тончайших летних платьицах.
Грейди вытаращил глаза.
— Расслабься, Пэт, — посоветовал Тимоти. — Еще несколько недель, и привыкнешь.
— Ты хочешь сказать, что на тебя это не действует, Хоган? Как это тебе удается?
Тим сделал вид, что не понял, но Грейди не унимался:
— Послушай, ведь мы нормальные мужики. В моем родном городе большинство парней в этом возрасте уже женаты — и уж во всяком случае, все или почти все успели лишиться невинности на заднем сиденье автомобиля. Ни за что не поверю, что ты хотя бы не… ну, хотя бы иногда… не снимаешь напряжение.
Тим только пожал плечами. Не мог же он сказать товарищу по семинарии, что его терзает куда более сильная страсть и потому он не восприимчив к здешним искушениям.
Перед едой они по очереди читали молитвы, соревнуясь в их продолжительности и витиеватости.
Тиму было далеко до красноречивого Мартина О’Коннора, чьи тирады были подчас столь длинны, что отцу Девлину приходилось по нескольку раз многозначительно покашливать, намекая на стынущие спагетти.
Поскольку днем до четырех часов в занятиях был перерыв, большинство из них приняло здешнюю привычку к послеобеденной сиесте.
Пока другие спали, Тим выбирал тенистый уголок и усердно повторял итальянские неправильные глаголы.
Как-то знойным июльским днем, штудируя спряжение глагола rispondere, он краем глаза заметил тайком пробирающегося к общежитию Джорджа Каванага. Лицо его было встревоженно.
— Джордж, с тобой все в порядке? — окликнул Тим.
Тот замер и поспешно ответил:
— А с чего ты взял, что что-то не так?
— Не знаю, — бесхитростно ответил Тим. — Вид у тебя расстроенный. Может, от жары?
— Да, да, — согласился Каванаг и подошел. — На улице настоящая парилка.
Он сел, достал сигарету, раскурил и глубоко затянулся.
Тим понял, что он хочет чем-то с ним поделиться.
— Хочешь поговорить, Джордж? — спросил он.
Тот помедлил, потом тихо сказал:
— Даже не знаю, как буду признаваться в этом на исповеди.
— Да ладно, — приободрил Тим. — Что бы ты ни натворил, все равно будешь прощен.
— Да, вот только забыть не удастся, — с мукой в голосе глухо сказал Джордж. Он с мольбой взглянул на Тима. — Обещаешь, что ни одной душе не скажешь?
— Да, клянусь!
Каванаг выпалил — все еще шепотом:
— Я был с женщиной. С проституткой.
— Что?!
— Я вступил в половую связь. Теперь понимаешь, почему я не могу в этом исповедаться?
— Послушай, — сказал Тим, — ты не первый поддался искушению. Вспомни блаженного Августина. Я уверен, ты найдешь в себе мужество…
— В том-то и дело! — страдал Каванаг. — Я ни за что не найду в себе силы этому противостоять!
Он обхватил голову руками и в отчаянии стал тереть лоб.
— Ты, наверное, меня за это презираешь, да?
— Не мне быть твоим моральным судьей, — ответил Тим. — Ты только не сдавайся, Джордж! Поговори со своим духовным наставником и перебори свою страсть.
Подавленный семинарист взглянул в невинные глаза товарища и пробурчал:
— Спасибо.
— Carissimo studenti, il nostro corso è finito. Spero che abbiate imparato non solo a parlare l’italiano ma anche ad asaporare la musicalità di nostra lingua.
Курс итальянского подошел к концу. Слушатели поднялись, чтобы аплодисментами выразить согласие со словами своего профессора о том, что они не только научились говорить по-итальянски, но и, как он выразился, почувствовали вкус к его музыке.
Четверо из пяти семинаристов загружали багаж в задний отсек микроавтобуса, отец Девлин тем временем рассыпался в поздравлениях.
Джорджа Каванага с ними не было. По причине, которую он поведал одному отцу Девлину, он проводил выходные в монастыре соседнего Ассизи.
По поводу столь нарочитого проявления благочестия Мартин О’Коннор пробурчал себе под нос, но так, что было слышно всем:
— Показуха!
В Риме их ждал сюрприз.
Спецкурсы в Североамериканском колледже должны были начаться лишь через три недели. А поскольку расквартировать надлежащим образом их могли только к началу занятий, членам элитной американской группы было предложено либо провести это время в уединенном монастыре в Доломитовых Альпах, либо — для наделенных авантюрной жилкой — присоединиться к группе юных семинаристов из Германии и Швейцарии, совершающих паломничество в Святую Землю.
Группой руководил отец Йоханнес Бауэр, благообразный старичок, слегка заикавшийся и не знавший никаких языков, кроме немецкого и латыни, которые в его устах звучали абсолютно одинаково.
Тим снова увидел в этой фантастической возможности вмешательство Всевышнего. Он мгновенно записался в поездку, сожалея лишь о том, что такое же решение приняли Джордж Каванаг и Патрик Грейди. Со дня их доверительного разговора во дворе Оспицио Джордж был с Тимом подчеркнуто холоден.
Тим надеялся, что хотя бы в эти три недели будет огражден от мрачных взглядов однокашника.
Узнав, что расселять экскурсантов будут по двое, Джордж немедленно сговорился с Патриком, предоставив Тиму самостоятельно барахтаться в потоке речи румяного баварца по имени Кристоф.
Однако уже в первые полчаса общения в самолете они обнаружили, что вполне могут общаться. Тимоти еще не забыл свой бруклинский идиш — язык, восходящий к средневерхненемецкому[31]. Он высказал надежду, что способность беседовать сделает их поездку «грюсе фаргенин» — то есть взаимно приятной. Кристоф заулыбался.
