Лефор подтолкнул монаха, застывшего на месте, не в силах оторвать взгляда от этого немыслимого зрелища, и шагнул в сторону шатра.
— Я хотел бы поговорить, — громко и отчетливо произнес он, — с кавалером де Граммоном…
Тотчас же голос, не менее звучный, чем Лефора, прозвучавший откуда-то из-под женских юбок, поинтересовался:
— И кто же это тот христианин, которому приспичило поговорить со мной в столь неурочный час?
— Ив Лефор, — представился бывший пират. — И, смею вас заверить, что христианин, который не поленился проделать неблизкий путь с Мартиники, чтобы лично переговорить с кавалером де Граммоном, не такой христианин, как все прочие.
С появлением Ива и монаха под шатром сразу воцарилось какое-то неловкое молчание. После же заявления Лефора то тут, то там послышались взрывы хохота и грубые шутки. Наконец показался человек, державший в руке благоухающую ромом кружку. Он поднялся с дивана, столь низкого, что, казалось, отделился от женщины, подле которой лениво растянулся. Небольшого роста и, судя по всему, чрезвычайно подвижный; с первого взгляда по черным глазам, смуглому цвету лица, бесшабашности в манерах и какой-то добродушной вульгарности его можно было принять за уроженца Прованса.
Это и был кавалер де Граммон. Отпрыск знатного рода, он из-за каких-то грешков молодости был вынужден скрываться на островах. Все свое состояние он истратил на любовницу; была у него на счету и неудачная дуэль, но это был истинный дитя Парижа — любитель выпить, игрок, распутник, что не мешало ему быть незаурядным, а порою, в особо тяжелых обстоятельствах, и поистине гениальным тактиком. Он любил жить легко и не думая о завтрашнем дне и в приступах гнева, как и в разгуле самого безудержного веселья, нещадно богохульствовал и поминал имя Господа всуе. При всем при том был он человеком любезным и обходительным, остроумным, щедрым до расточительности, приветливым, снисходительным к чужим грехам, готовым всегда прийти на помощь слабым и беззащитным, милосердным к беднякам — это делало его любимцем всякого, кого сводила с ним судьба.
— Вот рекомендательное письмо лейтенанта Лавернада… — продолжил Лефор. — Прочитав его, вы поймете, что нам с вами есть о чем поговорить…
— Вы сказали, нам есть о чем поговорить? — словно не поверив своим ушам, переспросил Граммон. — Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто собираетесь приступить к беседе без кружки вина в руках? И не соблаговолите ли для начала присесть вместе с нами? Вижу, вы явились сюда в сопровождении монаха, которому, возможно, сан не позволяет присоединиться к нашему застолью, но мы можем отослать его на корму, где никто не помешает ему читать свой Требник.
— Сударь, — обратился к нему Ив, — этот монах-францисканец, которого вы видите рядом со мною, владеет шпагой, пистолетом и кружкой с вином ничуть не хуже, если не лучше, любого из вашей почтенной компании.
— Что ж, тем лучше! В таком случае, идите же поскорее к нам, присаживайтесь, господа!.. Эй, Дубле! Соре! Дайте-ка этим благородным господам выпить да усадите их поудобней, ибо, сдается мне, они намерены поговорить с нами о деле, которое сейчас живо интересует всех нас: речь идет о нападении на Сен-Пьер!
Кавалер снова занял свое место подле женщины. Всякий раз, когда поднимался или просто шевелился, казалось, будто он вырастает из ее юбок; причиною тому была ширина юбок, маленький рост капитана и глубокий диван, на котором они расположились. Впрочем, он лежал, растянувшись по-турецки и положив голову на бедро своей дамы, и поднимался лишь затем, чтобы поднести к губам кружку.
Монах нашел себе место справа от матроса, чья голова была до самых бровей затянута темно-красным платком, он был в костюме испанского вице-короля, пестро разукрашенном вышивкой и золотыми галунами, с которым весьма плохо вязались короткие «кальсонерас» и совершенно босые ноги. Слева от него оказался человек с обнаженным торсом, густо поросшим ярко-рыжей шерстью, у него не хватало одной ноги. Недостающую конечность заменяла плохо обструганная деревяшка, привязанная к поясу с помощью перевитых толстых кожаных ремней. По этой самой причине его и называли Деревянной Ногой. Он говорил зычным голосом, то и дело прерывая свои речи мокрым кашлем и во все стороны харкая и брызгая слюной и мокротой. Ив же расположился между венесуэльским адмиралом и другим пиратом, с ног до головы одетым в коровью кожу. Не вызывало ни малейших сомнений, что все эти тряпки, так же как и шатер, кресла, диваны и толстый ковер, были трофеями, захваченными в море на каких-нибудь испанских кораблях.
Лефор чувствовал себя в этой компании, напоминавшей ему о прежней жизни, вполне непринужденно и привычно. При этом он не преминул заметить, что женщина отнюдь не лишена привлекательности и к тому же не делает ни малейших усилий, чтобы это скрыть. На вид ей можно было дать не больше восемнадцати, по цвету лица и глазам, точно черный янтарь, в ней сразу узнавалась иберийская красота. Надо было быть совсем слепым, чтобы не понять, что под платьем на ней не было ничего, кроме розовых чулок, которые она охотно показывала всякий раз, когда скрещивала ноги, иногда до самых подвязок; подвязки были голубые, украшенные небольшими сиреневыми и красными цветочками.
Глядя на нее, бедный отец Фовель заливался пунцовым румянцем, ибо эта женщина — почти обнаженная, которая, не произнося ни единого слова, то и дело заливалась резким, пронзительным смехом, причем чаще всего совершенно невпопад, — прямо так и излучала похоть и сладострастье.
Кавалер называл ее Пинар, и, судя по всему, она тоже составляла часть добычи, захваченной на какой-нибудь возвращавшейся из Мексики крупной галере, однако, похоже, не слишком-то тужила о своей участи, если судить по гортанному, похожему на клекот зеленого попугая, смеху и ласкам, которыми она мягкой рукою то и дело осыпала лоб своего прекрасного кавалера.
Гийом Соре и Франсуа Дубле, игравшие роль адъютантов Граммона, разлили по кружкам вместимостью с добрую пинту горячительные напитки и снова вернулись на свои места. Кавалер, казалось, полностью потерял интерес к гостям и не обращал на них ровно никакого внимания.
Он подтрунивал то над одним, то над другим, поддразнивал Пинар, то и дело прикладывался к своей кружке, просил огня для трубки, вспоминал историю захвата «Виктории» или как он потерпел кораблекрушение неподалеку от Кубы…
Однако наконец взгляд его упал на монаха, и он будто бы даже вздрогнул от неожиданности.
— Святой отец, надеюсь, и вы тоже предпримете вместе с нами это приятное путешествие? Вы ведь, как и мы, намерены высадиться в Сен-Пьере, не так ли?
— Увы, сын мой! — тяжело вздохнул монах. — Придется вернуться туда, куда зовет меня долг, налагаемый моим духовным саном…
— Уж скажите лучше, святой отец, где вас ждет не дождется ваш настоятель! — вставил свое слово Лефор, потом, повернувшись к кавалеру, пояснил: — Дело в том, что отец Фовель приплыл в Бас-Тер в надежде получить митру. И теперь сильно опасается, что ему суждено вернуться несолоно хлебавши!
— Митру?! — тут же подхватил капитан. — Митру… Погодите-ка, дайте подумать… Ну конечно! Эй, Соре!.. Окажите любезность, сходите-ка поройтесь в наших сундуках! Помнится, нам как-то довелось захватить митру епископа Картагены. Поглядите, прошу вас, не подойдет ли она по размеру этому славному францисканцу, и отдайте ему, пусть у него останется добрая память о времени, проведенном на борту «Встречного ветра»!.. Да-да, теперь припоминаю, похоже, этот епископ Картагенский был в точности такого же сложения, как и наш добрейший святой отец, так что ничуть не удивлюсь, если этот головной убор придется ему прямо впору!
— Бедняга епископ! — воскликнул Соре. — Одному Богу известно, в брюхе какой акулы обрел он вечное успокоение!
— Заткните глотку! — заорал кавалер, пряча лукавую усмешку. — Как у вас хватило дерзости говорить этакие слова в присутствии священника! Подобные речи, друг мой, пристали только отпетому негодяю. И я не потерплю, чтобы здесь, при мне, оскорбляли слух этого святого человека!
— Пресвятая Дева! — с извиняющимся видом ухмыльнулся Соре. — Да ведь, помнится, этому самому епископу взбрело в голову сплясать сегидилью в день Святого Людовика! Да благословит Господь нашего достойного монарха… вот и угодил прямо черту в лапы!
— Ты опять за свое? Ты что, решил до смерти запугать этого монаха?
Тут в разговор вмешался Лефор.
— Не бойтесь, капитан, — успокоил он, — этот францисканец — наидобрейший из людей, которым когда-либо случалось выстрелом из пистолета прострелить башку ближнего, и я не знаю второго, кто рассуждал бы разумней, чем он, стоит ему выпить пару-тройку сетье французского вина.
— Гм!.. — хмыкнул, кашлянув, Деревянная Нога. — Это только лишний раз доказывает, как я не устаю повторять всем и каждому, что наидобрейший из людей вовсе не обязательно добрый человек, так же как и самый наиразумнейший из всех под небом тропиков вовсе не всегда может похвастаться обычным здравым смыслом!
