— Нет, тысячу раз нет.
— Маргарита! — Герберт быстро подошел к ней и взял ее за обе руки, — я говорю: «Если бы ты любила его». Неужели ты действительно не можешь представить себе, что для того, чтобы стать счастием другого человека, можно забыть свои антипатии, свои привязанности и даже совершенно переделать самого себя?
Маргарита отрицательно покачала головой.
— Ты хочешь сказать, что тебе непонятна сама сущность любви? — и Герберт крепче сжал ее руки, которые она старалась вырвать у него.
— Разве подобное понимание необходимо для каждого человека? — пробормотала она побелевшими губами, — и разве нельзя прожить, не подчиняясь этой демонической власти? — Она вдруг резким движением вырвала свои руки и воскликнула с вспыхнувшим в ее глазах диким огоньком: — я не хочу иметь с нею никакого дела! — Я хочу душевного покоя, а не этой убийственной борьбы. — Она на мгновенье замолчала, высказав неосторожно свои мысли, а затем спокойно добавила: — впрочем, я не покорилась бы, моим лучшим помощником была бы голова; я надеюсь, что она достаточно светла и сильна для этого.
— Ты думаешь? Ну, что же, попробуй и страдай, пока…
Герберт оборвал свою речь. Маргарита испуганно посмотрела на него; она еще никогда не видела его таким взволнованным. Однако Герберт изумительно властвовал над самим собой и, после того как они обошли зимний сад, совершенно спокойно сказал:
— Мы должны вернуться в гостиную. Ты попадешь в неловкое положение, если тебя спросят о зимнем саде, а ты ничего не видела. Поэтому обрати внимание на этот прекрасный экземпляр пальмы и на Канарскую драцену и посмотри, здесь, над этой клумбой гиацинтов и тюльпанов, свешиваются кисти испанской сирени; она начинает распускаться — совсем весенняя картина; ты немного сориентировалась?
— Да, дядя.
— «Да, дядя»! — насмешливо повторил он. — Этот титул, кажется, сегодня особенно легко слетает с твоих уст; здесь моя персона, вероятно, внушает тебе особенное почтение?
— Здесь не больше, чем дома.
— Значит, всегда? Итак, этот титул неразлучен со мной! Что же, буду терпеть, пока ты, может быть, не вспомнишь моего имени.
Вскоре после того все трое снова сидели в санях, однако поехали не прямо в город. Ландрат свернул на дорогу, пересекавшую поле и направлявшуюся прямо в Дамбах, причем сказал, что отец жаловался сегодня утром на боль в плече, а потому он хочет посмотреть, как здоровье больного.
Советница, надувшись, уселась в угол; подобная прогулка была ей совсем не по душе, однако она не решалась открыто протестовать. Вместо того она усиленно порицала поведение Маргариты, указав, что та все время молчала в Принценгофе, как провинциалка, из которой нужно вытягивать каждое слово.
— Молчание имеет также свои хорошие стороны, милая мама, особенно по отношению к тем людям, прошлое которых нам точно неизвестно, — шепнул ландрат над ее ухом, — мне тоже сегодня было бы приятнее, если бы ты не высказывалась так определенно относительно балерин; баронесса Таубенек тоже была танцовщицей.
— Великий Боже! — воскликнула советница, совершенно уничтоженная. — Нет, нет, это ошибка, Герберт; весь свет знает, что супруга принца Людвига принадлежит к старинному дворянскому роду…
— Совершенно верно, но только этот род уже с давних пор совсем обеднел, последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, а обе сестры, баронесса Таубенек и покойная графиня Зорме, под вымышленными именами были танцовщицами и этим зарабатывали себе на хлеб.
— И ты говоришь мне это только сейчас?
— Я сам узнал об этом недавно.
Несколько минут спустя сани остановились в дамбахском фабричном дворе. Уже давно наступили вечерние сумерки, и из длинных рядов окон рабочих зал на снежную поверхность двора падала яркая полоса света.
Старушка, тяжело вздохнув, теснее запахнула шубу на груди и под руку с сыном засеменила по покрытой снегом садовой дорожке. При повороте возле замерзшего пруда они увидели советника, стоявшего возле открытого окна своей комнаты. Позади него на столе горела лампа; он был в халате и выколачивал трубку о подоконник.
— Ну, посмотрите, пожалуйста, на этого человека! — сердито произнесла советница, понизив голос, — утверждает, что у него ревматизм, а сам стоит в такой мороз у открытого окна!
— Это уж такие богатырские привычки, их ничем не изменишь, — со смехом произнес ландрат, подводя ее к дверям дома.
— Батюшки, какие редкие гости! — воскликнул старик, поворачиваясь от открытого окна, в то время как его жена переступала через порог. — Тьфу ты пропасть, это действительно ты, Франциска? Так поздно и в такую погоду? Тут уж, наверно, есть какая-нибудь закавыка. — Он поспешно закрыл окно, в которое врывался резкий, холодный ветер. — Хочешь кофе?
Маленькая старушка пришла в настоящий ужас.
— Кофе? В это время? Не сердись, Генрих, но ты совсем омужичился здесь, в Дамбахе! Теперь уже пора пить чай. Мы только что из Принценгофа.
— Так и думал!.. Так вот в чем закавыка!..
— И не хотели возвращаться в город, не осведомившись о твоем здоровье.
— Благодарю за заботу. Ну, рвет и дергает в левом плече, временами эта музыка мне порядком надоедает.
— Не прислать ли доктора, отец? — заботливо спросил Герберт.
— Нет-с, в эту машину, — старик указал на свою широкую грудь, — еще никогда не попадало никакой аптечной отравы, не стану же я на старости лет портить ею себе кровь. Жена управляющего изрядно отделала меня горчичным спиртом и навязала целую гору ваты; она уверяет, что поможет.
— Да, особенно, если ты в такой холод будешь стоять у открытого окна! — колко произнесла советница, разгоняя муфтой табачный дым, который при закрытом окне был очень заметен. — Я уже знаю — о докторе и заикаться нечего, а ты хотя бы попробовал домашние средства.
— Может быть, чашечку чая из ромашки?
— Нет, липовый цвет с лимоном гораздо лучше. Мне это всегда помогает.
— Брр! — отряхнулся советник. — Лучше уже сразу в ад! Видишь ли, Жучок, как хотят мучить твоего деда! — он обнял стоявшую возле него Маргариту, которая уже давно сняла шляпу и пальто. — Его надо в богадельню, если он действительно станет пить липовый цвет. Не так ли?
Она улыбнулась и прижалась к нему.
— В таких вещах я неопытна, как ребенок, дедушка, и тебе не следует спрашивать меня, но ты позволишь мне остаться. Я буду набивать трубки, читать и рассказывать, пока тебе не захочется спать.
— Ты хочешь остаться, маленькая мышка? — видимо обрадованный, воскликнул дед. — Я был бы очень рад. Но завтра вскрытие завещания, и ты должна присутствовать при этом.
— Я попрошу дядю прислать за мной сани.
— А заботливый дядюшка в точности исполнит это, — с ироническим поклоном произнес ландрат.
— Решено! — воскликнул советник. — Помилуй, Франциска, ты чуть ли не бегом стремишься к двери! Ах да, ты для тех, — он указал по направлению к Принценгофу, — вероятно, нарядилась, и твое платье совсем прокоптится здесь. Я, правда, основательно надымил.
— И какой у тебя табак! — язвительно заметила супруга, сморщив носик и отряхивая свой шлейф.
— Ну, ну, пожалуйста, это прекрасный табак, крепкий табак, только ты в этом ничего не понимаешь. Пожалуйста, не стесняйся, твои маленькие ножки уже не стоят на месте и хотят как можно скорее выбраться на воздух; ты сделала даже больше, чем могла, решившись посетить мою «закоптелую берлогу». Герберт, предложи своей маме руку и доставь ее скорее в сани.
Он галантно отворил дверь, и старушка проскользнула мимо него, засунув обе руки в муфту, и сейчас же исчезла в темноте.
В эту минуту Маргарита наклонилась и подняла с пола камелию, которую Герберт нечаянно уронил, расстегивая шубу. Она молча протянула ему цветок.
— А, его чуть не раздавили, — с сожалением произнес он, поднося цветок к свету лампы, — мне было бы очень жаль! Он так же красив и так же свеж, как та, которая дала мне его. Разве ты не находишь этого, Маргарита?
Она молча отвернулась к окну, в которое бабушка нетерпеливо стучала снаружи. Герберт сунул камелию в карман, как некогда розу, пожал на прощанье руку отцу и вышел.
Завещание было вскрыто и послужило предметом горького разочарования для многих недавно рассчитанных рабочих. Документ был написан очень давно. Несколько лет спустя после своей женитьбы коммерции советник упал с лошади. Врачи не могли скрыть от больного и его родных, что его жизни угрожает опасность, и тогда он написал это завещание; как выяснилось при сегодняшнем вскрытии, оно было очень коротко и немногословно. Единственной наследницей была назначена умершая Фанни; кроме того, было упомянуто, что дело должно быть продано, так как в то время еще не было наследника. Рейнгольд родился только год спустя. Это последнее распоряжение, таким образом, не имело больше законной силы, и единственные наследники — Рейнгольд и Маргарита — вступали в свои права.
