Это была очень дорогая клиника. Роскошный особняк в одном из престижных кварталов Лондона. Палаты в розовых и голубых тонах. Стены одной из палат, обклеенные обоями в цветочек, напоминали весенний цветущий луг… От него рябило в глазах у той, которая лежала в кровати, укрытая одеялом такой же веселенькой расцветки, что и стены. Перед ней чередой мелькали лица медсестер в накрахмаленных белоснежных халатах. Их губы расплывались в фальшивых улыбках, а в глазах сквозило презрение. По коридорам бродили как неприкаянные какие-то бледнолицые, похожие на призраки девицы в шелковых пеньюарах. В этих стенах стояла мертвецкая тишина. Детский крик никогда не прозвучит там, где позолоченным скребком вырывают из чрева издержки веселых вечеринок. И целое поколение, зачатое во время поездок в отпуск, случайных встреч, под действием спиртных напитков или наркотиков, так и не родившись, оказывается на дне мусорного ведра. Накануне хирургического вмешательства каждую «заблудшую овцу» тщательно осматривали врачи. Ей делали многочисленные анализы. Здесь никто не рисковал умереть от банального заражения крови. Слишком большими деньгами оплачивалось доведенное до совершенства убийство.
— Почти четыре месяца, — сказал доктор. — Долго же вы раздумывали…
Ей тут же подставили лоток, поскольку слова врача вызвали у нее рвоту.
Она уже натерпелась стыда, когда в Париже мать заставила ее сходить на прием к семейному гинекологу. Ее встретил господин неопределенного возраста, в очках с золотой оправой. У него был вид пресыщенного гурмана.
— Деточка, ничего не говорите мне… Я все знаю. Я всегда все знаю. Проходите и раздевайтесь…
Ей ничего не оставалось, как раздеться в этом странном врачебном кабинете рядом с гинекологическим креслом.
— Ставьте ваши пятки вот сюда… Как летит время! Кажется, совсем недавно я объявил вашей драгоценной матушке о вашем появлении на свет… Расслабьтесь…
Лучше бы он помолчал, мерзкий слизняк. Его внешность в самом деле соответствовала его непристойному ремеслу.
— Я не делаю вам больно, дитя мое?
И немного позднее:
— Вы действительно беременны, — объявил с радостью этот мерзкий тип.
Анук увидела над собой лицо стареющего развратника.
Он был похож на извращенца, лишавшего невинности несовершеннолетнюю девочку.
— Я осмотрел вас, деточка, — произнес он.
— Что это за штука, которую вы засунули в меня?
Она поспешно натягивала на себя одежду.
— Медицинское зеркало.
И добавил:
— Золотое… В знак уважения к вашей семье я воспользовался моим личным инструментом. Это подарок одной восточной принцессы, с которой собирался развестись супруг по причине отсутствия наследника: Я сообщил ей радостную весть о том, что она способна родить ребенка. И она преподнесла мне такой ценный подарок.
Она сидела напротив старого ловеласа. У него хватало наглости выписывать никому не нужный рецепт со словами:
— Вам надо принимать витамины; побольше отдыхать… Не помешает немного кальция…
Неужели он не знал, что не завтра, так послезавтра ее отправят в Лондон? Не он ли посоветовал обратиться к услугам иностранной клиники? «У них с этим лучше обстоит дело», — вот что, скорее всего, сказал он ее матери. У него был вид оставшегося без работы инквизитора. Его взгляд терялся за толстыми стеклами очков. Ну и рожа! Настоящий мокрый слизняк.
— До свидания, деточка… Ваша матушка будет держать меня в курсе…
Она так никогда и не узнает, по какой причине: то ли по привычке, то ли по рассеянности, то ли от усталости или просто из подлости, — он произнес напоследок дежурную фразу:
— У вас будет прекрасный ребенок…
Несколько дней спустя ее отправили в «веселое» путешествие в Лондон на глиссере.
— Возможно, корабельная качка вызовет кое-что, — сказала мать. — Это было бы наилучшим решением проблемы. На таких судах здорово укачивает.
«Никакая качка не смогла бы заставить этого ребенка покинуть его теплое и уютное пристанище. И вместо того, чтобы бороться, уйти из дома, зарабатывать себе на жизнь, я отправила его под нож. Мой поступок нельзя назвать героическим. Героини встречаются лишь на страницах женских романов. В жизни все обстоит по-другому. Приходится идти на сделку с совестью, а затем горько сожалеть о содеянном… Я очнулась от наркоза в палате с жизнерадостными обоями в цветочек… И эта старая ханжа, моя мать, распорядилась, чтобы больничную палату завалили живыми цветами. В знак победы надо мной…»
— Уберите это, — сказала Анук дрожащим от отвращения голосом. — Немедленно уберите.
— Вам принести зеркало, чтобы вы привели себя в порядок? — спросила медсестра.
— Наплевать.
— Что вы сказали?
— Дерьмо.
— Думаю, что будет лучше, если я оставлю вас… Обычно после этого «они» желают взглянуть на себя…
Мертвая тишина словно раздавливала ее. У нее создавалось впечатление, что на нее опускался потолок, вокруг ее сжимались стены. Она ощущала себя в аквариуме. В этом замкнутом пространстве она слабой рукой мысленно рисовала гильотину. Щелк — и отцовская голова летела на дно корзины, щелк — и ее собственная голова отправлялась вслед за ней… Рука доктора щупала ее пульс. «Нормальный». И снова она видела перед собой белый потолок. «Я — тряпка, настоящая тряпка… Он выиграл этот бой, мой папаша. И все потому, что правда на его стороне: я не умею держать удар. Мне следовало бы обратиться в фонд помощи матерям-одиночкам».
— Хотите поговорить с вашей матерью? Она звонит вам из Парижа, — сказала любезным тоном телефонистка.
В этой чертовой клинике обслуживание было безупречным.
— Алло, алло…
В трубке звучал еле слышный голос матери. И эта безвольная тряпичная кукла, лишенная малейшей женской солидарности, ее мать? Ничего подобного. Мерзавка!
— Привет, бабуля, — прошептала она в телефонную трубку. — Я как раз кормлю грудью твоего внучонка. У меня море молока… Крошка Анук могла бы стать настоящей кормилицей… А как ты, мамочка, готова ли качать внука? Он очень красивый, мой Тьери…
Мать бросила трубку.
Анук задержали в клинике еще на несколько дней.
Первое, что она увидела, выйдя на улицу, был двигавшийся ей навстречу «роллс-ройс». Дедушка жестом пригласил ее сесть рядом с ним в машину, а затем постучал в стекло, чтобы приказать шоферу: «В “Савойю”…»
— Что ты делаешь здесь? — спросила она.
— Твои родители только вчера рассказали мне о том, что произошло… Ты должна была обратиться ко мне… Ты могла бы оставить этого ребенка…
Старик мог теперь говорить все что угодно. Это уже не имело для нее никакого значения. Пустое сотрясение воздуха. И почему она должна верить в искренность его слов?
— У тебя и здесь есть «роллс-ройс»? — спросила она.
— Нет ни одной крупной столицы мира, где бы в моем распоряжении не находился «роллс-ройс». Мне стоит только позвонить по телефону, и к отелю, где я остановился, тут же подъедет «роллс-ройс» с местным шофером.
Она забилась в самый дальний угол автомобиля. Свернуться бы по-змеиному в клубок и больно ужалить…
— Я приехал, чтобы встретить тебя… Мне сказали, что тебя выпустят к полудню… Я здесь торчу уже с половины одиннадцатого утра. Я не хотел, чтобы ты возвращалась в Париж в одиночестве. Мы можем остаться на ночь в Лондоне, а утром на самолете вернуться в Париж. Если хочешь, я свожу тебя в театр… Посмотрим какой-нибудь спектакль… Если хочешь…
— Не беспокойся, дедушка… — ответила она. — Меня напичкали успокоительными средствами. Я сейчас согласна на все что угодно. Если ты хочешь пойти в театр, то я составлю тебе компанию. Только боюсь, что тебе будет совсем невесело со мной. Не заставляй меня делать хорошую мину при плохой игре. Мне известно, кто я есть на самом деле, — тряпка. Тебе приятно находиться в обществе тряпки?
Дед непрерывно стучал сухими узловатыми пальцами по массивной серебряной ручке своей трости.
— Конечно, тебе приходится нелегко…
И, словно желая положить конец этому разговору:
— И все же твои родители не могли встретить с радостью сюрприз, который ты им преподнесла…
— Теперь им остается только возложить венок на могилу неизвестного солдата под Триумфальной аркой, — ответила Анук. — Этот неродившийся ребенок был мальчиком.
Старик покачнулся, а может, просто соскользнул на гладком кожаном сиденье ручной работы. Он походил на высохшего от времени старого китайца.
Деду было не привыкать держать удар. У него только что увели из-под носа пару картин Ватто, а его сын ухитрился провалить сделку с покупкой еще одной относительно недорогой картины Рембрандта, за которую просили каких-то сто семьдесят миллионов старых франков. Старика до сих пор трясло от злости. Из-за постоянного нервного напряжения у него часто пропадал голос. Он пригласил к себе начинающего молодого артиста, которому пророчили большое будущее, чтобы записать на магнитофоне: «Дурак, ты никогда ничему не научишься. Когда я говорю тебе “покупай” — покупай… И не отступай в тот момент, когда можешь сорвать куш».
