Тут я уже зарыдала навзрыд. Что за горькая у меня доля! Мне идти в услужение! Я до крови закусила губу. Но Кришнодаш, хотя и был очень добр ко мне, сказал:
— Я ничем не могу тебе помочь.
И он был прав. Что мог он сделать? Всему была виной злая моя судьба!
Я ушла в соседнюю комнату и там, забившись в угол, дала волю слезам.
Еще не наступил вечер, когда жена Кришнодаш-бабу позвала меня к себе.
— Шубо у нас, — сообщила она мне. — Вот, решай, согласна ли ты поступить в услужение или нет.
Я уже поклялась, что скорее умру с голоду, чем стану служанкой, но, увидев Шубо, изменила свое решение. Я думала, что Шубо — это господин (ведь я была простой деревенской девушкой!). Но Шубо оказалась молодой, очень красивой женщиной. И к тому же на редкость славной и милой. Она была ровесницей мне, с таким же, как у меня, цветом кожи. Только наряд ее сильно отличался от моего: дорогое сари, в ушах тяжелые золотые серьги, на руках браслеты, на шее ожерелье. Да еще кожа была посмуглее моей. Я не могла отвести от нее глаз, и мне казалось, что никогда до той поры не видала я такого прекрасного лица. Оно было нежное, словно распустившийся лотос, и волнистые, как кольца змей, волосы обрамляли его. На этом прелестном лице сияли огромные глаза — то задумчивые, то смеющиеся. Губы молодой женщины были как два лепестка алой розы. Только линии ее фигуры не сумел уловить мой глаз, потому что тело Шубо все время находилось в движении, и, когда я глядела на нее, мне невольно приходили на ум раскачиваемые ветром ветки мангового дерева или волны на реке.
Ласковое выражение ее лица меня окончательно покорило. Надеюсь, читатель не забыл, что я женщина, а не мужчина, и к тому же сама славилась в ту пору красотой. Шубо привела с собой трехлетнего сынишку. И если мать походила на распустившийся цветок, то малыш напоминал еще не раскрывшийся бутон и тоже был прелестен. Он, как и мать, ни секунды не пребывал в покое: бегал, падал, вскакивал, садился на минуту и тут же принимался плясать, и при этом без умолку болтал и смеялся.
— Ну что, решила? — спросила жена Кришнодаша-бабу, видимо заметив, как пристально я разглядываю Шубо и ее сынишку.
— Кто они? — спросила я.
— Хватит болтать! — рассердилась хозяйка. — Это Шубо…
Молодая женщина вмешалась в разговор.
— Тетя, — сказала она с улыбкой, — надо ей хоть немного рассказать обо мне. Она ведь меня совсем не знает. — И, глядя мне прямо в лицо, молодая женщина сказала: — Мое настоящее имя Шубхашини, но в семье тети все с детства зовут меня Шубо.
Здесь нить беседы снова перехватила супруга Кришнодаша.
— Шубо вышла замуж за сына Рамрама Дотто из Калькутты, — сказала она. — Дотто очень состоятельные люди. С детства Шубо жила в доме свекра, и мы давно не виделись с ней. И вот, узнав, что мы приехали на Калигхата, она пришла повидаться с нами. Ну, скажи, сумеешь ли ты прислуживать в богатом доме?
Я, дочь Хормохана Дотто! Я, которая могла бы спать на ложе из золота! Сумею ли я прислуживать в богатом доме? На глаза мои навернулись слезы, горькая улыбка тронула губы. Но никто, кроме Шубхашини, не заметил этого.
— Мы обо всем поговорим с ней, когда останемся вдвоем, — сказала молодая женщина. И если она согласится, я с удовольствием ее возьму.
С этими словами Шубхашини увела меня в другую комнату. Малыш побежал за нами. Шубхашини села на кровать и усадила меня рядом.
— Я уже сказала, как меня зовут, хотя ты и не спрашивала об этом. А как зовут тебя, сестра?
«Сестра! Если я найду в себе силы стать служанкой, то только у них», — подумала я.
— У меня два имени: одно обычное, другое редкое, — отвечала я. — Вашим родственникам я назвала второе, назову его и вам. Меня зовут Кумудини.
— Кунудини, — повторил малыш, он не выговаривал «м».
— Второго имени можешь не называть, — сказала Шубхашини. — Ты из касты писцов?
— Да, моя семья принадлежит к этой касте, — улыбнулась я.
— Я не стану сейчас расспрашивать, чья ты дочь, кто твой муж и где твой дом. Но вот что я скажу тебе. Нетрудно догадаться, что ты из богатой семьи, потому что на твоей шее и руках до сих пор видны следы украшений. Не бойся, тебе не придется у нас выполнять работу служанки. Умеешь ли ты стряпать, хоть немного?
— Умею, дома всегда хвалили мою стряпню.
— В нашей семье все привыкли стряпать сами («И я сам тяпаю, мама», — ввернул малыш), но в Калькутте принято держать кухарку. Наша уезжает домой («Омой, омой», — потребовал малыш). Сегодня же попрошу ма взять тебя на ее место. Но ты не будешь целыми днями возиться на кухне — раза два в неделю, не больше, а остальное время мы будем готовить сами. Согласна?
— Соласна, соласна, — залепетал ребенок.
— Ах ты, негодник! — воскликнула Шубхашини.
— Я бабу, а папа — негодник! — закричал малыш.
— Нельзя так говорить! — Шубхашини с улыбкой взглянула на меня. — Ну, соглашайся.
— Хорошо, я пойду к вам в услужение.
— Почему ты говоришь мне «вы»? «Вы» будешь говорить маме. У нее есть один недостаток. Она любит поворчать, и ее нужно уметь ублажить. Тебе это удастся, я знаю. Я немного разбираюсь в людях. Значит, согласна?
— У меня нет другого выхода, — отвечала я, и глаза мои снова наполнились слезами.
— Почему нет выхода? — переспросила Шубхашини. — Да! Я забыла о главном. Посиди минутку, сестра. Я сейчас вернусь.
И Шубхашини убежала. Я слышала, как она спросила тетку:
— Кем она вам доводится?
Но что ответила супруга Кришнодаша-бабу, я не расслышала. Вероятно, она рассказала все, что ей было обо мне известно. А знала она лишь то немногое, что я сказала жрецу. Малыш не побежал за матерью, он остался играть со мной. Когда Шубхашини вернулась, мы с ним весело болтали.
— Мама, посмотри на мой палец, — крикнул мальчик.
— Я часто на него смотрю, — улыбнулась Шубхашини и, повернувшись ко мне, добавила: — Пойдем, экипаж ждет. А не пойдешь, силой тебя увезу. Только помни, что я сказала: тебе придется завоевать благосклонность мамы.
Мы сели в экипаж, и тут я вспомнила, что одно из двух сари, которые подарил мне жрец, сушилось во дворе, и я не успела взять его с собой. Но теперь было поздно, Экипаж тронулся. Я усадила сынишку Шубхашини к себе на колени и покрыла поцелуями его милое личико.
Глава седьмая
БУТЫЛКА С ЧЕРНИЛАМИ
Ма, которую надо было ублажать, оказалась свекровью Шубхашини. Я низко поклонилась, коснувшись рукой ее ног, и бросила на нее взгляд украдкой. Она лежала на тонкой циновке в тени навеса, положив под голову подушку. Служанка растирала ей ноги. Смеркалось, и мне почудилось, будто на циновке лежит бутылка чернил — такой темнокожей была эта женщина, а ее седые волосы походили на белый металлический ободок пробки.
— Кто это? — спросила свекровь у Шубхашини, заметив меня.
— Вы искали кухарку, и я привела ее, — отвечала молодая женщина.
— Где же ты ее нашла?
— В доме моей тети.
— Она брахманка или из касты писцов?
— Из касты писцов.
— Ох, чтоб ей пусто было, твоей тетке! — запричитала старуха. — Разве можно брать кухарку из касты писцов? А вдруг нам придется угощать брахманов, что тогда прикажешь делать?
— Ну, такое не каждый день случается, — возразила Шубхашини. — И потом, когда это еще будет. Понадобится, найдем и брахманку, хотя все они слишком заносчивы. Стоит заглянуть к ним на кухню, как они тут же выбрасывают всю утварь[17] и начинают совершать очистительное жертвоприношение. Будто мы неприкасаемые!
Я была в восторге от Шубхашини: судя по всему, она умела держать в руках эту «бутылку».
— Правда твоя, доченька, — согласилась свекровь. — Чем человек проще, тем с ним легче. Ладно, возьмем на время девушку из касты писцов. А сколько ей нужно платить?
— Об этом мы еще не договаривались.
— Как это можно! — возмутилась старуха. — Привести в дом человека, не договорившись с ним о жалованье! Сколько ты хочешь? — обратилась она ко мне.
— Я пришла искать у вас приюта, — отвечала я. — И согласна на любое жалованье.
— Конечно, брахманке мы платили бы больше. Но ты из касты писцов, поэтому я дам тебе три рупии в месяц, еду и одежду.
Услыхав, что я буду получать три рупии в месяц, я едва не разрыдалась, так это меня оскорбило. Но мне нужен был кров, поэтому я согласилась.
Однако этим дело не кончилось. Видимо, в «бутылке» оставалось еще много чернил.
— Сколько тебе лет? — спросила она. — В темноте разобрать трудно, но голос как будто молодой.
— Девятнадцать.
— Иди тогда отсюда, милая, поищи работу в другом месте. Я не держу в доме зрелых девиц.
— Почему, мама? — вмешалась в разговор Шубхашини. — Разве они не умеют работать?
— В своем ли ты уме! — рассердилась свекровь. — Они дурного поведения!
