- Нет, не подумал.
- И я тебе сразу понравилась?
- Конечно.
- А ты мне?
Не открывая глаз, он, посмеиваясь, трепал мои волосы.
- Кто тебя знает... Может, ты меня пожалела?
- Да уж, - вздыхала я недоверчиво, потому что Вадим мог вызывать, как все мы, разные чувства, только не жалость.
Какие глупости мы несем, когда любим! Но глупости эти - музыка для влюбленных.
Конечно, он был женат и у него был сын - такой же, как Митька, только умнее, потому что не бросился как угорелый в загс в свои неполные девятнадцать. Вадим становился непроницаемым и холодным, когда я пыталась хоть что-то узнать о его жизни - той, другой, скрытой, запертой от меня. Как-то обронил, что жена давно не работает, хотя была хорошим химиком и подавала надежды. Я спросила, где учится сын, но услышала ледяное:
- А что?
- Ничего, - смутилась я и больше уже ни о чем не спрашивала.
Мы часто виделись - как уж он там устраивался, не знаю, - иногда он даже оставался у меня ночевать. Вот только праздники... Но в праздники приходили Митя с Галей, так что я была вроде как занята, а Вадим звонил в те дни по три, по четыре раза, понимая; чувствуя, как мне его не хватает! Никто, даже сын, не мог теперь его заменить.
- Ты что сейчас делаешь? А будешь делать? Завтра пойдем в кафе?
Похоже, он чувствовал себя виноватым.
Однажды дети вдруг не приехали, и мне стало как-то очень не по себе. Это они уже ссорились, начинали уже расходиться, только я ничего не знала.
- Что это голос у тебя такой? - сразу спросил Вадим. - Ты что, заболела?
- Нет.
- А где твои?
- Не приехали.
- Почему?
- Не знаю.
- Ну ладно, - медленно сказал он и повесил трубку.
Я уселась за чертежи - наша группа готовила новую разработку, - но все во мне жаждало его звонка.
Почему я была уверена, Что он опять позвонит? А ведь была же!
- Я "а метро, - сказал он, и я подумала, что теперь тоже могла бы спросить, не болен ли он - таким растерзанным был его голос. В тот вечер, когда он вошел ко мне несчастным и хмурым и посмотрел на меня измученными, в самом деле больными глазами, я поняла: да, любовь. Это у нас не просто роман, а любовь.
***
Как весело было нам вдвоем, как дружелюбно! Мы ходили в гости к его друзьям - на второй год я уже знала многих из них, - плавали на теплоходе к Зеленому Мысу в первое воскресенье июля - у него был друг-капитан, и мы вместе праздновали День речного флота. Меня это смешило до слез, а Вадим невозмутимо басил:
- Праздник друга - это и мой праздник, разве не так? А на теплоходе не плавают, а ходят...
Я бывала у него в лаборатории, видела сосредоточенных молодых женщин в халатиках ("А потому, что у нас реактивы!") и бородатых интеллигентных мужчин, что-то смешивающих в пробирках. Я сразу заметила, что они обожают шефа, потому и меня приняли как свою. И я радовалась и гордилась, что он, такой умный, талантливый, выбрал не кого-нибудь из этих молодых и красивых женщин, а меня. Выбрал и любит.
На третий год я стала мучительно ревновать Вадима к неведомой мне, таинственной женщине - его жене, о которой он по-прежнему не говорил ни слова.
- А ты ее целуешь? - спросила я однажды, чуть не плача.
- Танюша, не надо! - Вадим поморщился, и я отпрянула от него, отшатнулась.
Он взял мою руку, сжал так, что я от боли поморщилась.
- Прости... Но честное слово, разве хоть на минуту ты ощущаешь, что не одна у меня? Нет там никаких эмоций, пойми! Есть сын, мать этого сына, проблемы, о которых я не буду тебе рассказывать, есть общие дела и заботы, правила приличия, такт, а больше ничего, Таня!
Я и сама без конца себя убеждала: не может он спать с кем-то еще, это же невозможно, немыслимо!
Но сотни мужчин именно так и живут - годами, десятилетиями, это я тоже знала!
Вадим меня утешал, целовал и ласкал, на следующий день после того тяжелого разговора подарил длинные разноцветные бусы, а к ним кольцо, которое было мне велико и которое через неделю я потеряла. Но я все терзалась и терзала его, не в силах ничего с собой поделать. Бессонными ночами - раньше только слышала про бессонницы - воображала себе всякие страсти, выпытывала, страдая, две у них тахты или одна, будь она проклята! Даже моя работа - главное, что ни говори, в жизни - стала меня раздражать. Защищая очередной проект, в ответ на привычное требование "доработать в сторону удешевления" я нервно бросила высокому руководству:
- Архитектор должен расти в роскоши, так нас учили! Можно, конечно, без конца все уродовать...
Мою бестактную выходку тут же отретушировал наш главный, но коллеги удивились ужасно: всю жизнь мы все портим, удешевляя да упрощая, о чем спорить-то? Да я и сама знала, что не о чем: разве не об этом мы горевали в юности, когда начинали только? Теперь уж скучно и говорить...
Так мучилась я полгода. Казалось, выхода нет - так и буду страдать бесконечно, а Вадим вроде не понимает. Но он все понимал, Вадим, он искал и нашел выход. Однажды, когда я, изведя себя за ночь химерами - представляла картины, одна другой оскорбительнее, - не выдержала и расплакалась, Вадим сказал, тихо и нежно:
- Не плачь, маленькая Мы поедем с тобой отдыхать.
- Так ведь ты всегда на даче, - всхлипнула я.
Эта их дача! Выезжали в апреле, возвращались аж в октябре, и он должен был мотаться туда-сюда на электричке. Вообще-то вначале я была даже рада: он чаще оставался у меня до утра, и тогда мне казалось, что мы по-настоящему вместе. Нет, я хочу сказать, что относилась к даче терпимо целых два года. На третий - как все, связанное с его семьей, - я и дачу возненавидела. "Конечно, сидят там вдвоем на веранде, пьют чай, разговаривают, а я тут одна, ему нет до меня дела..." Да не вырваться ему с этой дачи, не вырваться! Что он скажет, придумает? Разве его отпустят? И вдруг в июне, мимоходом, как о чем-то уже решенном, Вадим спросил:
- У тебя когда отпуск?
Сердце мое заколотилось так гулко, что, казалось, он слышит, не может не слышать его бешеный стук.
- А что? А что? Можно осенью.
- Ну ладно, - задумчиво сказал он и уехал.
Этим летом Вадим оставался в городе по три, по четыре дня, чего прежде никогда не бывало, и мне казалось, что там, на даче, он сражается не только за право уехать в отпуск. Он сражается за свое достоинство, жалкое подобие свободы, оставленное ему, хотя, может, все это я придумала. Вечерами он звонил из пустой московской квартиры.
- Как ты там?
- Ничего.
Я не смела позвать его, чтобы он не попадал из одной несвободы в другую, я не знала, действительно не знала, нужна ли ему всерьез - как он мне. Вадим швырял трубку, потом звонил снова.
- Можно к тебе?
- Приезжай.
Он приезжал сердитым и усталым, и встречи не доставляли нам радости. Но однажды он не вошел, а ворвался - ночью, когда я уже лежала в постели. По длинному звонку в передней я сразу поняла, кто это.
Вскочила, накинула халат, бросилась к двери. Он схватил меня, прижал к себе. Давно не видела я его таким счастливым.
- Собирайся, Танечка, скоро едем!
- Когда? Куда?
- В сентябре. Куда хочешь! Можно в Крым, а можно и на Кавказ.
- Лучше в Прибалтику.
- Там же холодно!
- Зато тихо, - выдохнула я.
Вадим задумчиво покачал меня в своих объятиях.
Веселость его исчезла.
- Ну, поедем, детеныш, в Палангу. Там в сентябре - никого... Поедем, дурашка.
***
Весь сентябрь были жаркое солнце и холодный ветер. Была пустая Паланга. В крошечной гостинице жили только мы и съемочная группа какого-то фильма, Группа была непривычно тихая, интеллигентная, не похожая на киношников, как мы их себе представляем. Они завтракали и исчезали до вечера. А мы влезали в брюки, натягивали на себя свитера, брали куртки, стаскивали с постели бежевое узорчатое покрывало, заталкивали его в огромную сумку, наливали в термос чаю и отправлялись к морю. Оно сверкало на солнце - синее, ледяное, под голубым, тоже холодным, небом, - море не для людей, как, например, Черное, а само по себе, для себя, от нас отчужденное, могуче и высокомерно.
Мы долго смотрели на него, не в силах оторвать взгляда от сияющей холодной голубизны, потом поднимались к дюнам, расстилали на ослепительно белом песке покрывало и лежали, укрытые дюнами от свистящего, пронзительного ветра, налетавшего бешеными порывами. Солнце жгло по-летнему жарко, и я лежала в купальнике или вообще голышом, а надо мной выл и гулял яростный балтийский ветер. Иногда он налетал по-разбойничьи, сбоку, свирепо врывался в наше жилище, и тогда Вадим быстро накидывал на меня куртку или прикрывал собой, обнимая.
Никого вокруг не было, мы были одни на всем свете, и мы не выдерживали собственной обнаженности, солнца и ветра, вовлекавших нас в лукавую игру с раздеванием. Наши теплые коричневые тела, похудевшие и помолодевшие, освобожденные от привычных одежд, городских приличий и ограничений, вообще от всего, неудержимо тянулись друг к другу, и мы их не останавливали, не удерживали, им поддавались.
Иногда, утомленные и счастливые, мы засыпали, насладившись друг другом и во сне чувствуя нашу близость, свежесть ветра, прощальный жар солнца. Мы не слушали радио, не ходили в кино и не покупали газет. Каждый привез из Москвы по книжке, вначале мы их даже таскали в пляжной сумке. Но чужая жизнь не могла нас увлечь - так велико было поглощение собственной.
