— Я не хотела подходить к постели больной в черном.
— Что? Ради этой женщины ты нарушаешь траур по своему отцу? — с негодованием воскликнула старушка.
— Папа мне простит.
— Папа? — отрывисто и резко рассмеялся Рейнгольд. — Не говори вещей, которым ты сама не веришь, Грета! Однажды, когда ты на наших глазах хотела разыграть сестру милосердия, папа строго запретил тебе эти посещения; теперь я позабочусь о том, чтобы его желание было исполнено. Разве уже то обстоятельство, что ты собираешься идти к человеку, уволенному вследствие своей общеизвестной лени, уже само собой не является непростительной бестактностью?
— Этот человек почти ослеп.
— Ах, ты и это уже знаешь? Да, он старается оправдаться этим; но только его зрение не так плохо. Да, впрочем, он вовсе не так долго служит у нас, чтобы, даже допуская его мнимую слепоту, мы должны были заботиться о его семье; спроси бухгалтера, он подтвердит тебе, что я поступаю вполне корректно. Сними-ка свою накидку! Ты сама видишь, что выставляешь себя в смешном виде своими непрошенными самаритянскими услугами.
— Нет, Рейнгольд, я этого не вижу, — кротко, но решительно возразила Маргарита, — точно так же, как не считаю нужным быть жестокой и немилосердной из-за того, что ты таков. Я неохотно противоречу тебе, так как знаю, что это тебя волнует, но даже при желании не могу отказаться от своих обязанностей.
— Глупости, Грета! Какое тебе дело до жены этого старика?
— Она имеет право на сочувствие и помощь своих ближних, как и всякий больной, а потому, Рейнгольд, будь добр и не мешай мне делать то, что я считаю хорошим и правильным.
— А если я все-таки запрещу тебе это?
— Запретить ты не имеешь права, Рейнгольд, — взволнованно произнесла Маргарита.
Рейнгольд бросился к ней. Его лицо приняло неприятный синеватый оттенок.
Советница успокоительно взяла его за руку.
— Как можешь ты так резко противоречить ему, Грета! — рассердилась она. — Рейнгольд, безусловно, имеет известные права; в непродолжительном времени он будет здесь неограниченным хозяином; я думаю, тебе известно, что фирма Лампрехтов переходит к единственному носителю этого имени…
— Дочери выплачивается только ее часть, ей больше совершенно нечего делать в этом Доме, хотя бы он десять раз был ее отеческим кровом, — с таким злорадством перебил ее Рейнгольд, как будто уже давно ждал случая сообщить об этом сестре.
— Я это прекрасно знаю, Рейнгольд, — печально произнесла она, причем ее взгляд затуманился и грустная черточка около рта сделалась еще глубже. — Я знаю, что с папой я утратила также свой милый родной дом. Но пока ты здесь еще не хозяин, который может выгнать меня и которому я должна беспрекословно повиноваться во всем.
— А потому ты в течение этих нескольких недель хочешь еще быть той упрямицей, которой была всегда, и во что бы то ни стало отправишься в пакгауз; не так ли, Грета? — злобно прервал ее Рейнгольд и с притворным равнодушием, привычным движением сунул руки в карман, хотя весь дрожал от внутреннего волнения. — Ну, что же? — добавил он, пожимая плечами, — если ты ни за что не хочешь слушаться меня, то пусть тебя вразумит дядя Герберт.
— Его оставь в покое, Рейнгольд! — с живостью произнесла советница, — он вряд ли согласится вмешиваться, тем более что решительно отказался быть опекуном Греты. Что ты на меня так испуганно смотришь, Грета? Господи, какие глаза! Тебя удивляет, что такой человек, как он, избегает взять на себя заботу о такой голове, в которой столько своенравия, как в твоей? Ну-с, дитя мое, кто знает тебя, тот вряд ли согласится взять на себя эти обязанности; вспомни только о своем непростительном отношении к блестящей партии, которой мы все так желали для тебя. Впрочем, это сюда не относится, я тороплюсь, иначе мой визит к тайной советнице Зоммере придется на неурочное время, а потому скажу тебе только, что ты сама оплюешь себя, если пойдешь в пакгауз к этим людям. В самом непродолжительном времени ты услышишь ужасные вещи, которые, весьма вероятно, будут стоить тебе изрядной суммы денег. Если ты тем не менее хочешь настоять на своем, то я, в качестве бабушки, раз навсегда запрещаю тебе это посещение и надеюсь встретить полное послушание.
Советница взяла муфту со стола, опустила вуаль и хотела удалиться, но Рейнгольд задержал ее.
— Ты говорила о деньгах, бабушка? — затаив дыхание, спросил он. — Неужели этот человек будет иметь нахальство предъявлять требования к нашему дому? Он, кажется, обратился к дяде Герберту?
— Не волнуйся, Рейнгольд, — успокоила его старушка. — Дело еще висит в воздухе и неизвестно, будет ли оно иметь какое-нибудь основание, но во всяком случае мы знаем, что Ленцы замышляют против нас недоброе, а потому советую не высказывать никакого сожаления. Нечего расточать благодеяния своим врагам.
Она вышла из комнаты, Рейнгольд взял корзиночку с вареньем, которую Маргарита поставила на стол, позвал тетю Софию и, когда та вышла из кухни, потребовал у нее ключ от кладовой.
— Э, сохрани Бог! Ты его не получишь; в моей кладовой тебе делать нечего, — решительно заявила тетя София. — А эти банки ты, пожалуйста, оставь в покое; это — фрукты из моего сада, из которых я каждый год варю варенье для своих бедных больных.
Рейнгольд поспешно поставил корзинку на стол; он еще с детства знал, что тетя София была олицетворением правды, и сомнений быть не могло.
— Да, тогда мне до этого действительно нет дела, — согласился он. — Ты можешь делать со своим вареньем, что хочешь, только ты не должна посылать его в пакгауз; я этого не допущу.
— Вот как? Ты этого не допустишь? Послушай-ка: вот эта голова, — продолжала тетя София, указывая на свой лоб, — уже в течение сорока лет — столько времени прошло со дня смерти моих родителей — поступала всегда по-своему и не позволяла вертеть собой так, как хотелось другим; вдруг теперь является такой желторотый птенец и желает мне предписывать. Этого никогда не делал даже твой покойный отец.
— О, он поступил бы совсем иначе, если бы знал, что этот Ленц был его тайным врагом! Я никогда не доверял этой компании в пакгаузе; их ханжество было мне противно с детства. Вот, как папа закрыл глаза, так они и оскалили зубы. Настоящая иезуитская братия! Только со стороны бабушки тоже непростительно сообщать нам такие волнующие известия какими-то неопределенными намеками. Мне следовало требовать полной откровенности, но только я знаю, что с нею ничего не поделаешь; когда она наряжается в свой визитный костюм, тогда земля начинает гореть у нее под ногами, и она так торопится, как будто благополучие всего города зависит от ее визитов. Ну, наконец-то ты стала благоразумнее, Грета! Так, повесь свою белую накидку снова в шкаф! Но не думай, что я верю тому, что ты вполне переубеждена; я не буду спускать глаз со двора и с пакгауза; можешь быть уверена.
С этой угрозой Рейнгольд вышел из комнаты, в то время как Маргарита перекинула накидку на руку, чтобы повесить ее в шкаф.
— Скажи мне, пожалуйста, Гретель, что это за странная история? Что случилось со старыми Ленца-ми? — вскрикнула тетя София, закрыв дверь за ушедшими.
— Говорят, что они — наши враги, — с горькой улыбкой ответила молодая девушка.
— Глупости! Чего только не выдумают там, в верхнем этаже! — рассердилась тетя София. — Если этот старичок со своим добрым, открытым лицом — фальшивый и лукавый человек, тогда, значит, все человечество никуда не годится и не стоит того, чтобы заботились о его судьбе. Только все это неправда, я уверена в этом.
— Я также мало верю всему этому, как и ты, тетя, и все намеки и угрозы не заставили бы меня отказаться от посещения больной, — сказала Маргарита, — но я не иду туда ради Рейнгольда. У него при малейшем волнении чрезвычайно синеет лицо, и это ужасно беспокоит меня. Состояние его здоровья, по-видимому, ухудшилось, хотя доктор с этим и не хочет согласиться. Как я могу сделать что-нибудь, что раздражает и сердит его? Нам надо измыслить какие-нибудь другие пути и средства, чтобы помочь больной.
Немного позднее она отправилась наверх, в бельэтаж, где велела проветрить и протопить комнаты, предназначенные для дедушки. Предполагавшийся в октябре ремонт теперь, конечно, не был сделан; картины и зеркала все еще стояли в коридоре.
Теперь в этих безмолвных комнатах снова должна была появиться жизнь. В сенях, окна которых выходили на север, царил тусклый зимний свет, а обширный снежный ландшафт, простиравшийся за городом и в безграничной дали сливавшийся с безоблачным голубым небом, был освещен лучами вечернего солнца; все имело такой холодный, безжизненный вид и было так печально, как будто там уже никогда больше не появится зелень, как будто сухие черные ветви плодовых деревьев, вырисовывавшихся на голубом небе, никогда больше не покроются цветами.
