— Вот именно! Нечего! Потому-то мы с вами и разговариваем с полным доверием и откровенностью, как советский человек с советским человеком. А вот смогу ли я так же разговаривать с ним?
В комнате повисает пауза. Куратор снова чего-то ждет от Аньки. Но чего? Она напрягается, пытаясь сосредоточиться. Многословные объяснения Алексея Алексеевича опутывают ее липкими паутинными нитями.
— Я задал вам вопрос, Анна Денисовна, — вежливо напоминает Песков.
— Вопрос? Какой вопрос?
— Могу ли я считать его советским человеком?
— Его… кого?..
В усталой Анькиной голове, как в кабине космического корабля, невесомыми космонавтами плавают разрозненные неуклюжие мысли: рыжий граф Толстой, муж Слава и почему-то первомайский парад на Красной площади. «Кем бы ты его ни считал, — думает Анька, — он мой Любимый. Я могу смотреть на него только так. Можно ли считать советским человеком графа Льва Толстого? Странный вопрос. Как будто девок на покосе портят только несоветские люди. А временами и просто антисоветские…»
— Анна Денисовна… — Песков явно разочарован. — Я вижу, вы совсем не следите за ходом моей мысли.
— Извините, — говорит Анька. — Я что-то плохо вас понимаю.
— Я спрашиваю вас о Шпрыгине, Анна Денисовна. Шпрыгин — советский человек?
«Ах, так это все о Робертино… Выходит, граф вовсе ни при чем». Анька пожимает плечами.
— Конечно, — говорит она с искренней уверенностью. — Шпрыгин — самый советский человек в нашем отделе. Можете не сомневаться, Алексей Александрович.
— Алексеевич, — поправляет он.
— Да, извините. Алексей Алексеевич.
Куратор откидывается на спинку кресла и какое-то время всматривается в Анькино лицо.
— Анна Денисовна, я все же попрошу вас еще раз подумать над этим вопросом. Видите ли, некоторые зарубежные знакомства гражданина Шпрыгина заставляют предположить, что он не совсем… как бы это определить… не совсем похож в этом смысле на нас с вами. Вы согласны? Согласны?
— Нет, не согласна. Напротив, он всегда… нет, не согласна.
Алексей Алексеевич отрывает взгляд от Аньки и переводит его на ногти собственных пальцев. Минуту-другую он сосредоточенно разглядывает их, как будто там напечатана невидимая для непосвященных секретная инструкция.
— Что ж, Анна Денисовна, — говорит он наконец, — мне остается лишь попросить вас удвоить внимание. Думаю, что это не последний наш разговор по поводу Бориса Михайловича. Согласны?
Анька кивает. Согласна или не согласна — какая разница? Когда тебя вызывают в первый отдел, приходится идти, ничего не поделаешь.
— Ну и прекрасно, — улыбается Песков. — А на этот раз, пожалуй, закончим. У меня к вам только одна просьба: не рассказывайте о нашей беседе никому, ладно? Обещаете?
Анька энергично мотает головой из стороны в сторону. Нет, обещать такого она не может.
— Извините, Алексей Алексеевич, но я совсем не умею хранить секреты, — Анька беспомощно разводит руками. — Обязательно проговорюсь. Не сегодня, так завтра. Такая натура. Женская, сами понимаете.
— И все же постарайтесь, Анна Денисовна, — настаивает куратор. — Это очень важно для нас. И для вас тоже.
— Постараться-то я постараюсь, — уныло отвечает Анька, — но, к сожалению, результат известен заранее. Будьте уверены: еще сегодня к вечеру я обязательно проговорюсь. Без вариантов. Такая вот из меня помощница. Женщина, что вы хотите… Волос долог, ум короток, язык без костей.
— И все же…
— Нет-нет, даже не надейтесь, — обрывает его Анька, часто-часто моргая глупыми глазами. — Я пойду?
— Ладно, идите, — вздыхает куратор.
Вид у него обескураженный. Анька выходит в коридор, открывает обитую жестью дверь и оказывается за спиной вахтера Ивана Денисовича. Тот помешивает черный-пречерный чай — на сей раз в стакане. Подстаканник выглядит знакомо — совершенно так же, как у проводников в вагоне, так что на миг Аньке кажется, что она в поезде. Ложечка постукивает по стеклу, солнце на широкой кисти вахтера движется вверх-вниз, вверх-вниз, всходит и заходит. Вот сейчас дрогнет пол под ногами — ту-ту-у!.. — поехали! Что это была за станция там, за дверью? А черт ее знает, была и нет, нечего вспоминать. Ехали, ехали и проехали.
Иван Денисович косит на Аньку хитрый взгляд, напевает в усы:
— А это кум до кумы судака тащит… Не журысь, товарыш Денисовна. Где наша не пропадала.
— Анька?!
Анька поднимает глаза от солнечной вахтерской руки. За будкой, с обычной, не первоотдельской ее стороны, стоит Машка Минина. Стоит, изумленно взирая то на Аньку, то на еще приоткрытую железную дверь. Видно, что она уже помирает от любопытства. То ли еще будет… Теперь замучает расспросами. По опыту Анька знает: в таких случаях следует сразу брать инициативу в свои руки. Она быстро выходит к Машке и подхватывает ее под локоток.
— Ты куда, Маня?
Вместе они выходят на улицу.
— Я-то? — почему-то шепотом произносит Минина и облизывает губы. — Я-то к мяснику. А ты чего…
— К мяснику? — перебивает подругу Анька. — Ага…
Машке Мининой мясо достается не пушками и военными операциями. У Машки Мининой есть мясник — свой, персональный, прикормленный. Когда надо, она просто снимает трубку и набирает номер: «Павел Евгеньевич? Добрый день, это Маша. Хо-хо-хо… хо-хо-хо… Ну и шуточки у вас, Павел Евгеньевич… хо-хо-хо… Да, хотелось бы. Килограммчика три филея. Хо-хо-хо… ну при чем тут это, Павел Евгеньевич. Хотя, вы правы, на свой филей я не жалуюсь. Хо-хо-хо… А свиных котлеток не будет? Ну, только если будет. Не хочется вас утруждать. Хо-хо-хо… хо-хо-хо… Так я забегу часикам к четырем? Спасибочки, Павел Евгеньевич…»
И все. Часикам к четырем есть у Машки и три килограмма филея, и свиные котлетки, и случайно забежавшая баранья нога. Как говорит Робертино, в обществе победившего коммунизма нет нужды во всех видах частной собственности, за исключением одной: персональный мясник. С этим не поспоришь. Когда Машка похохатывает по телефону, ловко парируя грубоватые шуточки Павла Евгеньевича, все прочие сотрудники группы Зуопалайнена взирают на нее с нескрываемой завистью. Заказов от подруг и друзей Машка не принимает в принципе: если уж брать, то для всех, а на всех не напасешься. Поэтому никто и не просит.
Ясно, что Машка переплачивает как минимум вдвое, но это более чем оправданно, учитывая качество мяса и ничтожное количество отходов. Ясно также, что благоволение мясника объясняется не только переплатой или достоинствами личного Машкиного филея, который служит объектом особого внимания Павла Евгеньевича. Главной причиной выгодного знакомства является должность Машкиного мужа — он работает на станции техобслуживания автомобилей.
— Значит, к мяснику… — повторяет Анька и продолжает, не переводя дыхания: — Тогда возьми мне два кило мяса на котлеты. Деньги есть? Я тебе потом верну, ладно? Согласна?
Последнее слово она произносит с интонацией куратора Алексея Алексеевича Пескова. Звучит весомо.
Машка смотрит на подругу широко раскрытыми глазами. Смотрит и молчит.
— Я задала вам вопрос, Мария Борисовна, — по-кураторски напоминает Анька и прищуривается для верности. — Вы согласны?
— Согласна, — лепечет оторопевшая Машка.
— Вот и прекрасно! — восклицает Анька, окончательно войдя в роль. — Принесешь вечером на дружину, я заберу. Ты ведь тоже дежуришь сегодня, так? Согласна? Вот и замечательно. Ладно, пока, Маня, мне на завод.
Она слегка кивает Машке и удаляется уверенной пружинистой походкой. Если Штирлиц действительно идет по коридору, то он делает это именно так. Анька вспоминает выражение Машкиного лица, и ее распирает от смеха. Можно себе представить, какие небылицы будут звучать завтра в курилке! Интересно, в какой чин произведет ее Машка: капитан?.. майор?.. полковник? Полковник государственной безопасности Анна Денисовна Соболева! Хотя ей вполне хватило бы и роли радистки Кэт. Судя по магическому действию, которое оказали на Машку профессиональные интонации, у Аньки может получиться. Она еще постоит на скобах канализационного люка, держа в каждой руке по младенцу и домашнюю собачку в зубах! Да что там собачку: сейчас Аньке кажется, что она удержала бы в зубах и самого куратора Алексея Алексеевича Пескова! Уж если ей удалось раскрутить саму Машку Минину на два килограмма мяса…
«Продешевила, дурочка! — думает она, бодро замешивая сапогами коричневую снежную кашу. — Надо было просить лопатку. А почему лопатку? Почему сразу не филей? Эх, как говорит Робертино, у нищих даже мечты нищие. Интересно, они там еще живы, ханурики? С пяти-то бутылок чернил недолго и окочуриться…»
С пяти бутылок чернил недолго и окочуриться, но не тогда, когда речь идет о таких испытанных бойцах, как Робертино и Димыч. И все же на Анькином сердце неспокойно — прежде всего, за Ирочку. Подойдя к запертой двери координатографного зала, она звонит условным звонком: два длинных, три коротких. За набранной из стеклоблоков стеной тишина. Не слышно ни чириканья координатографов, ни шагов, ни голосов. Уж не вымерли ли они, в самом деле? А ну-ка, снова: два длинных, три коротких… Ну?!
