Я запахнула кимоно и села прямо, точно в меня железный стержень вставили.
«Ты на что-то надеешься, да? Посмотри на себя в зеркало. Вспомни окружающую тебя реальность. Действующих лиц. Вспомни, чем мы только что занимались на этом самом диване, на котором несколько лет назад состоялось ваше знакомство с Лялькой. И вспомни — как… Бр-р, мерзко, отвратительно, жить после этого не хочется. Даже твой керосин с градусами не спасает. И все равно, стоит мне выкинуть на помойку эту старую мебель, и я буду вынуждена сидеть на голом грязном полу. У тебя есть хотя бы твой обрубок, который моет, чистит, скребет под тобой пол, а у меня вообще никого нет. Мать со своими цветуечками-василечками не в счет. Мать, чтобы выжить для своих глупостей, перешагнет через мои. Оросит их слезами, упреками, мольбами — и отправится в свой сад. Если ты выкинешь из головы Ляльку, мы с тобой, быть может, еще выплывем, выживем…»
Это был внутренний монолог, но он, я уверена, все уловил и понял. Человек-антенна…
Я так и не повидалась с Лялькой на следующий день — служба вконец уела. Вечером позвонила материным голосом Сергею Васильевичу. Алина Викторовна сообщила глухо и кратко: «Нет, и не знаю, когда придет».
Ночь была тяжелая. Я несколько раз подходила к окну, курила, смотрела на восток, в сторону Голубева, где был дом Лялькиной бабушки, где теперь, как я думала, спала или, как и я, чем-то маялась она. Наконец восток посерел. Загромыхал трамвай. Я сунула под холодную воду шею, потом голову, растерлась полотенцем, надела джинсы, ковбойку, материны садовые кеды и… Да, сперва я поехала к ней в сад, чтоб набрать Ляльке клубники, но мать накануне пустила все на варенье. Я сорвала десять крупных розовых гладиолусов.
Уже на подступах к Лялькиному дому я вспомнила, что дарить принято нечетное количество, и воткнула лишний в урну на трамвайной остановке.
Эту скамеечку я заметила впервые, хотя была у Ляльки раз сто, если не больше: такая узенькая, годами отполированная задницами любовных парочек, алкашей и всех прочих, любящих подышать свежим воздухом и полюбоваться самобытным пейзажем провинциальной окраины, при этом не привлекая к себе лишнего внимания. Лавочку, узкую, как насест в курятнике, обступала чахлая городская сирень. Под ее сенью, видимо, чего только ни происходило, — об этом свидетельствовали пустые бутылки разного калибра, использованные презервативы, клочки газет, сытые мухи с бензиново-радужными туловищами.
Я выкурила на этой лавочке половинку «опала», размышляя над тем, какой будет наша с Лялькой встреча, что нового обнаружим мы друг в друге после двухлетней эволюции, протекавшей в полной изоляции друг от друга. Мысль о том, что я могла потерять, что я уже потеряла Ляльку, холодком пробежала по спине, морозом опалила поясницу, сконцентрировалась в низу живота. Я глянула на безмятежно млеющие под утренним солнцем окна Лялькиной мансарды и представила себе… Нет, я отогнала эту мысль еще на подступе, не дав ей оформиться в зримый образ. Я вскочила и ринулась, стиснув кулаки.
…Лялька приходила в себя медленно, переживая в ретроспекции все стадии своего развития — от младенчества и до нынешних, то есть двухлетней давности дней. В больницу привезла ее я. Подняв на ноги лучшие медицинские силы города, я сидела при ней, не отрывая взгляда от ее внешне ничуть не изменившегося лица. Я видела, как она шла на урок музыки к своей польке, неся в голове мелодию той самой мазурки, которую разучивала накануне, как мечтала о том, что мы с ней удерем от цивилизации и будем плыть по стремнине большой полноводной реки, как…
Она открыла глаза, облизнула губы. Произнесла едва слышно:
— Это не любовь, это — страсть… через силу. Вопреки себе. Сопротивляйся, не то пропадешь…
Врач уверен, что она сказала это в беспамятстве. Когда же, наконец, пришла в себя, ни о чем подобном мы с ней не разговаривали. Из милиции сообщили, что газовая установка в доме бабушки Дуси была неисправна. Так что с этой стороны Ляльку оставили в покое. Не думаю, чтоб она… нет, нет, ни одному человеку, знающему Ляльку так, как знаю ее я, и в голову не придет, что она могла наложить на себя руки.
Значительно позже мать рассказала мне, что Алина Викторовна навестила Ляльку в день ее приезда и умоляла встретиться с Сергеем Васильевичем и серьезно с ним поговорить.
— А ты-то откуда про это знаешь? — подозрительно спросила я у матери. В ответ та только хмыкнула.
— И о чем же они говорили? О том, что этот хлюпик катится на дно? — Я чувствовала, что завожусь. — Неужели ты на самом деле думаешь, будто он нужен Ляльке?
Мать снова хмыкнула и изрекла:
— Откуда мне знать? Увы, Сергей Васильевич конченый человек. Кто бы мог подумать, что эта очаровательная, вся точно светящаяся изнутри девочка Ляля окажется настоящей…
Мать не докончила своей фразы. Вскоре она смоталась в свой райский сад.
Я вертела в руках петушиное перо. В отличие от матери, я не считаю Ляльку ведьмой.
Но…
Да, теперь я как никогда уверена в том, что Сергей Васильевич попытался, как говорится, свалить дерево не по себе.
Совет № 2
ЭТИХ НЕ БЕРУТ ЗАМУЖ
Последнее замужество мне обошлось: мужские костюм и плащ (пятидесятый размер, четвертый рост), шампанское и коньяк, чешский кофейный сервиз, два комплекта индийского белья, китайское полотенце плюс кое-какие мелочи вроде мыла и зубной пасты. И все это — цена неполных двенадцати дней.
Я не скареда, но живу на свою зарплату. Ротшильд почему-то забыл вписать мое имя в свое завещание, а моим родителям, то есть матушке, ибо след отца я давно потеряла, завещать мне нечего, кроме вышеупомянутого кофейного сервиза, которым я уже успела распорядиться. Что касается белья — матушка из-за него три дня со мной не разговаривала, — не могла же я, как некоторые жены, уходя, снять с крючка единственное полотенце и оставить голый матрац? Сейчас я бы с удовольствием спалила квартиру Николая, но тогда я была не я, а кто-то, наблюдавший за всем со стороны. А со стороны, мне кажется, это выглядело бы по-рыночному вульгарно.
Алик Шейнин, моя бывшая любовь и кандидат в мужья, очень хотел иметь от меня ребенка (так он, по крайней мере, мне говорил). Моя же матушка, взрастившая меня в гордом одиночестве, денно и нощно стращала меня всеми прелестями оного. Алик наверняка бы на мне женился, окажись он у меня первым, хотя я с самого начала и объяснила ему, что мой первый мужчина должен был всего лишь помочь мне преодолеть комплекс неполноценности, развившийся в результате моего затянувшегося (26 лет!) девичества.
На Алика я истратила уйму душевных сил. Он был моей первой любовью. Алик пользовался этим на каждом шагу.
С Аликом у нас наверняка бы получилась семья.
Подвенечное платье, фата, белые туфли, противозачаточные пилюли, аборт…
«Еще скажи спасибо, что легко отделалась, — утверждает Инка, моя кузина. — Могла бы родить экспонат для музея — твой Алик весь дерганый».
Поездка в Ялту в складчину (три медовые недели, пропахшие насквозь бараньим жиром: питались одними шашлыками и сухим вином). У нас с Аликом все было в складчину: кино, ресторан, Парк культуры…
«В семейной жизни должно быть всегда и во всем полное равенство. Я хочу сказать, в полноценной семейной жизни», — с детства долдонила мне матушка. Так и представляю чашечки весов, застывшие друг против друга где-то в недосягаемых для обычного смертного высотах.
…Никак не могу заснуть! Это треклятое окно слева.
Наш дом, бывшие меблирашки, с высоты вороньего полета, благодаря уже послевоенным пристройкам, наверняка похож на свастику. Наша квартира с высоким овальным окном — здесь определенно был «люкс» — где-то возле самой его сердцевины. Уже которую ночь меня донимает этот свет в окне слева, прямо напротив моей тахты. Небось, какой-то диссертант кропает свою научную работу в надежде поиметь чуть больше того, что у него есть на данный момент, чтобы выбиться, так сказать, в какие-то мифические люди. Неужели еще не перевелись чудаки, верящие в существование социальной нирваны?..
Если бы я не познакомила Алика с матушкой! О, если бы только я их не познакомила! Но это была ее идея «фикс». Слово «знакомство» (в определенном значении, разумеется) звучало в нашем доме чаще, чем «перестройка», хотя телевизор у нас практически не выключается.
— И на какие шиши вы собираетесь жить? На Жанночкину зарплату?
Мама переводила укоряющий взгляд с Алика на меня и в обратном направлении.
— Мама, мамочка…
— Нина Игнатьевна, зачем вы так?
— Как? Как, я спрашиваю вас, молодой человек?
— Ну, слишком беспощадно и…
— Беспощадно? А то, что вы, милый мальчик, моложе моей дочери на целых семь лет, не беспощадно? Разумеется, это скажется не сейчас, а лет через десять, когда ей будет под сорок. Тем более что в нашем роду у всех женщин ранний климакс.
