«То, что со мной произошло, очень странно, — рассказывал Роберт. — Я ведь никогда не собирался жениться, не хотел завести семью, даже смешно было представить себе, что хочешь не хочешь, а придется спать всегда с одной и той же женщиной. К тому же большинство подружек у меня были темноволосые — случайно, конечно, я их не специально выбирал. Но любил их больше всего за то, чего они не делали. Они никогда не упрекали меня, что я уходил и возвращался, не принимали всерьез мою вдохновенную ложь о том, что, дескать, такого у меня ни с кем раньше не бывало, не мчались босиком, с развевающимися волосами по улице после ночной ссоры, никогда не жаловались, когда мы занимались любовью, и сами не вонзали мне ногти в спину. Знаешь, немало ведь есть парней, которые, когда все кончится, выкурят сигаретку и торопятся улизнуть. От этого возникает ненависть. Нет, я всегда оставался на ночь, а когда засыпал, они клали голову мне на плечо, закидывали свою горячую ногу на мою, и при этом меня не раздражало, что они похрапывали, посапывали, вскрикивали во сне. Но завтракать я не оставался. Стоило только рассвету забрезжить за шторами, как я уходил. Манящий запах кофе не мог меня остановить. Когда я шел по улице, первые лучи солнца светили мне в лицо, и с каждым шагом мне становилось все легче и радостней. Тяжкий труд был окончен, его неотвратимость больше не тяготила, и вот я снова один, сам с собой. Почему людям так нужно присутствие другого рядом, для меня оставалось загадкой».
В этот момент рассказа его оживленное лицо немного омрачилось.
«В июне я поехал на север, — продолжал он. — Я хотел увидеть Великие Озера, горный хребет Аппалачей, морское побережье Канады. Как мы встречаемся с настоящей любовью? Вполне буднично, словно ничего особенного не произошло. Вот так и я заглянул однажды в кафе на пляже, пропустить кружку пива. Впервые у меня появилась возлюбленная с копной выгоревших на солнце светлых волос. Впервые я ревновал. Меня злило ее молчание. Я потерял сон. Как нам связать наши судьбы, если она что-то от меня таит? Взять хотя бы Ромео Монтекки или Алексея Вронского; что значила бы их любовь, если бы они ничего не знали о прошлом и настоящем своих возлюбленных? Я не оставлял Магду в покое, звонил ей среди ночи и требовал раскрыть передо мною душу, поделиться тайными мыслями. Однажды она вдруг сказала: «Увидев тебя, я сразу поняла, что это навсегда». Ее слова не были для меня откровением. Я уже давно стал замечать, что бываю в ладу с самим собой, только когда она рядом».
Нелли и Эрик приняли из рук гостей пальто, но невольно поперхнулись, услышав французское лопотанье Магды. Та тем временем сняла зеленую шапочку, и все увидели ее густые светлые волосы, Нелли жестом пригласила ее пройти в гостиную и сама вошла, переваливаясь, следом за гостями, огромная в своем просторном платье в бордовую и желтую полоску.
Вечер получился немногословным. Они пили да слушали, как за окном воет ветер. Эрик едва-едва говорил по-французски, а Нелли вообще не знала ни слова на этом языке. Из чувства солидарности с будущей подругой она молчала и только улыбалась. Часто ей приходилось вставать, чтобы принести что-то из кухни. Роберт делился своими планами на будущее и говорил: «Я понял, что заниматься живописью можно только в Западной Европе». Они с Магдой приобрели небольшой хутор в Севеннах. Там возле дома есть источник, на склоне холма они разведут огород; в долине, когда стемнеет, кричат совы.
— В общем, пустынное дикое место, — подытожил Роберт. — Как раз то, что мы и искали.
Эрик кивнул. Ему на целый вечер пришлось забыть о приближающихся родах жены. Лишь около полуночи, когда ушли гости и они остались одни, лицо Нелли исказилось от нескрываемой боли. На лбу у нее выступили капли холодного пота.
Эрик идет вниз позвонить. Собаки следуют за ним по пятам. Эрик замечает, что они, несмотря на короткие лапки, ловко переваливаются со ступеньки на ступеньку. Почему бы не покормить их сначала, ведь они так хотят есть?
Он шарит в шкафу на кухне, находит банки с кормом, открывает их, раскладывает содержимое по трем мискам. Оно отвратительного вида, а запах, ударивший ему в нос, немедленно оживляет в его памяти воспоминание о зимних военных учениях: лагерь, бараки, караульная будка, учебный плац. Он был серьезный молодой человек — младший офицер медицинской службы, избавлявший свой взвод от насморка и геморроя. Шесть недель, проведенные на действительной военной службе, пошли ему на пользу: он узнал, под каким градусом штык входит в человека — вонзаешь изо всей силы, несколько раз прокручиваешь и при этом орешь, орешь во все горло.
Эрик подозвал собак, поманил, пощелкал пальцами. Большая собака даже ухом не повела при виде выставленной миски. Она продолжала стоять у калитки в той же позе, в какой Эрик застал ее утром. Когда это было, час или пять минут назад? Он позвал еще раз. Бесполезно. Память отказывалась повиноваться, имя собаки постоянно ускользало. Он понимал, что медлить со звонком больше нельзя.
— Да-да, мы сейчас приедем!
Его официально выслушали и адекватно восприняли его рассказ. Затем было задано несколько формальных вопросов, на которые он ответил, сидя в уютном кресле Роберта. Назвал свое имя, имена обитателей дома, где находился. У его ног на мягком ковре — раскрытые альбомы по искусству: пруды, заросшие водяными лилиями, плодовые деревья, мириады солнц, пляшущих над гладью моря.
Эрик рассматривает «Женщину в купальне» кисти Боннара. В трубке тем временем раздается:
— Назовите адрес!
Купальщица целомудренно вытянулась в воде, скрестила ноги. Одной рукой она защищает глаза от солнца, контур другой преломляется в воде. Этакий женственный моллюск, под защитой света и цвета. Свет и цвет, проносится у него в голове, — это единственное, что способен воспринимать человеческий глаз, остальное лишь иллюзия. Белый край ванны, солнечные лучи, голубые изразцы. Все в ажуре, не придерешься. Знаки прошлой жизни, которые с каждой минутой все сильнее тяготят душу.
— Я вас еще раз спрашиваю: адрес!
— Старая Морская улица… Старая Морская улица… — повторяет он.
— Дом номер?..
Возникает пауза.
Эрик уже не помнит, что он в конце концов ответил, впрочем, это и не имеет значения, связь прервалась, а он сидит, наклонившись вперед, зажмурив глаза и зажав кулаком рот, чтобы не дать вырваться крику, который уже ничем не поможет, не прогонит страшное видение, подобно орудийному выстрелу разрывающее его мозг.
Глоток утреннего воздуха, глоток ночного воздуха…
Слепой познает действительность в целом, Эрик знает это благодаря своей профессии. Во многих отношениях мир темный богаче мира видимого. Пусть медленно и неуклюже, зато неподвластно эффекту удаляющегося горизонта, слепой прокладывает себе путь сквозь не ограниченное ничем пространство. Он лучше зрячего понимает язык форм и объемов, они служат для него бакенами. Никому не дано увидеть форму. Только тот, кто пальцами познал ее выступы и впадины, может позднее признать предмет за действительность, увидев его воочию. Греческие скульптуры, говорит Роберт, стали пластичными лишь с той поры, как их начали делать руки, а не глаза. Руки слепого похожи на любопытные, чувствительные руки ребенка.
Одна из проведенных Эриком глазных операций привела к неожиданному результату.
Я как сейчас вижу его: с открытым ртом и вытаращенными глазами он стоит перед зеркалом над умывальником. Вижу жест, вобравший в себя все: он прикрывает руками лицо, напряженные пальцы чуть раздвинуты. Маурицу тридцать четыре, он был слепым с раннего детства. Я вижу также больничную палату, в которой разыгралась эта сцена, — на койках лежат еще три пациента с повязками на глазах, одна кровать не занята, на столе цветы яркой окраски — и вспоминаю крики и переполох, свидетелем которого я стал всего несколько минут назад во время обхода. Из кухни в четыреста седьмую палату прибежали две медсестры. Девушки в белых халатах обычно не ломают себе голову над тем, как успокоить пациента. Сейчас они вышли на обозрение на середину просторной палаты. Я тоже. Пациент обернулся и уставился на наши лица. Все трое мы стоим не шевелясь. Нас сковал страх показаться еще более безобразными, сделай кто-нибудь из нас хоть малейшее движение. Он снова поворачивается к зеркалу. Я вижу, что он не верит собственным глазам: бросает взгляд через плечо, чтобы узнать, кто там за спиной. Никого. Тогда он проводит рукой по глазам, носу и рту и опять начинает всхлипывать. Я различаю слова: «Дыры… кошмарные дыры!..»
Эрик возлагал на эту операцию большие надежды. В данном случае обычная трансплантация была невозможна, потому что роговая оболочка была повреждена не только шрамами, но — и это было гораздо серьезней — еще и кровью. Кровь начнет сразу же отторгать чужеродную ткань. Что мы, офтальмологи, делаем в подобных случаях? Изготовляем рамку из костной ткани, взятой, скажем, из бедра пациента, и вживляем эту миниатюрную конструкцию в затвердевшую и израненную роговую оболочку, непосредственно над хрусталиком. Однако нидерландские офтальмологи нередко высказывают соображения против этого остроумного решения. Большинство из них связано с рентабельностью. Травмы роговой оболочки происходят обычно в детстве, когда глазные нервы еще не сформировались. Одним словом, технически глаз в порядке, но мозг не обеспечивает зрение.
