Семья молча наблюдала, как Рахель закрывает руками глаза и произносит молитву таким тихим голосом, что услышать ее мог только сам Всевышний.
Каждую пятницу, во второй половине дня, Дебора и ее сводная сестра Рена вместе с мамой мыли и чистили весь дом и колдовали на кухне, готовясь к приходу невидимых ангелов, которые будут их почетными гостями до появления на субботнем небосклоне трех вечерних звездочек.
Спустя какое-то время после наступления темноты приходили домой с молитвы папа и Дэнни, и от их черных одеяний пахло морозцем. Семья бросалась друг другу в объятия так, словно воссоединялась после долгих месяцев разлуки.
Рав Луриа клал Дэнни на макушку свои большие ладони в знак отцовского благословения — после чего наступал черед дочерей.
Затем он своим глубоким, чуть хриплым голосом произносил, обращаясь к маме, знаменитые строки из 31-й главы Книги притчей Соломоновых:
Кто найдет добродетельную жену?
Цена ее выше жемчугов.
Они стояли вокруг стола с белой скатертью, освещаемого огнем свечей, и папа поднимал большой серебряный кубок и произносил благословение сначала над вином, затем над хлебом — двумя благами, призванными напомнить о манне небесной, дважды ниспосланной Господом иудеям в пустыне, дабы им не пришлось добывать себе пропитание по субботам.
Затем начиналось пиршество. Даже в самых бедных семьях всю неделю экономили, с тем чтобы пятничный ужин устроить на широкую ногу — и, если возможно, побаловать себя и мясом, и рыбой.
На протяжении всего вечера папа погружал жену и детей в драгоценный мир субботних песен и хасидских мелодий без слов — некоторые родились в других странах, в другие века, некоторые он сочинил сам.
Сознание того, что неделя завершится драгоценными мгновениями свободы, помогало Деборе переживать рутину будней. В эти мгновения она позволяла своему голосу звучать громче остальных. Голос у нее был исключительный — такой чистый и богатый, что в синагоге Рахель нередко просила дочку петь потише, дабы не отвлекать мужчин.
В шабат щеки у матери горели, а зрачки словно плясали под музыку. Она будто излучала любовь. На то была особая причина, и однажды Дебора ее узнала.
В тот день она шагала домой из школы вместе с Молли Блумберг, шестнадцатилетней соседской девушкой, которая уже была помолвлена и должна была летом выйти замуж. Молли пребывала в некотором возбуждении, поскольку только что узнала одно из основополагающих и наименее обсуждаемых правил еврейского брака.
По пятницам мужчина был обязан исполнить свой супружеский долг — это напрямую предписывается книгой «Исход». Более того, эту обязанность нельзя выполнять кое-как, небрежно, поскольку Господь учит доставить жене «удовольствие». В противном случае жена вправе подать на мужа в суд.
Дебора догадалась, что отчасти именно этим объясняется обильный ужин, каким жены потчуют мужей по пятницам. И улыбка на лице еврейской женщины, пока она его готовит.
Вся семья укладывалась спать, а Дебора одна оставалась в единственной освещенной комнате в доме. Но и этот свет не будет гореть всю ночь. Поскольку библейские предписания против любой работы в шабат были позднее дополнены запретом на включение и выключение электрического освещения, то Луриа — как и многие их набожные соседи — нанимали иноверца, который приходил в одиннадцать часов и выключал весь свет.
Дебора всегда читала только Библию. И чаще всего — Песнь песней. Очарованная, она иногда непроизвольно прочитывала вслух:
«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».
Потом она тихонько закрывала священную книгу, целовала ее и уходила наверх.
Это были счастливейшие мгновения ее детства. Для Деборы шабат был синонимом любви.
Однажды субботним утром — это было в конце мая — Тим Хоган и его не менее взбудораженные одноклассники стояли на коленях на скамьях в соборе рядом с исповедальней, в очереди на первую в своей жизни исповедь, этот важнейший в жизни католика обряд.
Поскольку всем им было всего-навсего по семь лет от роду, то сестра бесконечно их инструктировала, как именно они должны исповедоваться, ибо только очистившись от собственных грехов, может католик достичь состояния Благодати — то есть стать достаточно чистым для получения святого причастия.
Беззастенчиво нарушив все установленные сестрой порядки (основанные на принципе «разделяй и властвуй»), Эд Макги по скамьям перелез через нескольких своих одноклассников, пробился к Тимоти и с силой ткнул дружка под ребро, рассчитывая таким образом нарушить тишину. На самом деле, несмотря на вызывающее поведение Эда, уже на пороге церкви он растерял свою обычную браваду и сейчас почти готов был признать, что охвачен паникой.
Услышав возню, сестра Мария Бернард развернулась на сто восемьдесят градусов и устремила на Эда взгляд, способный отправить его в чистилище. Взяв его за рукав и вытащив на всеобщее обозрение, она грозно сказала:
— И еще одно, Эдвард Макги. Можешь сказать святому отцу, что ты даже в церкви меня не слушался.
Несколько минут спустя Тим изогнул шею, чтобы разглядеть Эда, выходящего из исповедальни, но тот уткнулся себе под ноги и направился к выходу.
«Ну, вряд ли там так уж страшно, — подбадривал себя Тим. — Макги вроде уцелел».
В этот миг его легонько стукнули по плечу, и Тим вздрогнул. Он испуганно поднялся, а сестра жестом указала ему на освободившуюся исповедальную кабинку.
Понуря голову, Тим медленно направился к кабинке. «Все будет отлично. Я все знаю вдоль и поперек, — твердил он про себя. — Кажется».
Итак, он вошел в левую кабинку, задернул за собой занавеску и преклонил колени. Сердце его бешено колотилось.
Перед ним была деревянная панель. Она слегка приоткрылась, и сквозь решетчатый экран он увидел пурпурную столу на шее у священника, лица которого он разглядеть не мог.
И вдруг, в один миг, его, как молнией, поразило сознание значительности происходящего. Он понял, что впервые в жизни ему придется полностью открыть свое сердце.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Сегодня моя первая исповедь.
Он набрал побольше воздуху и продолжал:
— Трижды за эту неделю я опоздал на уроки. Я оторвал обложку с тетради Дэви Мерфи и швырнул ею в него.
Он помолчал. Его не поразила молния. Земля не разверзлась у него под ногами и не поглотила его целиком. Быть может, Господь ждет более серьезных прегрешений?
— В прошлый четверг я спустил шапку Кевина Кэллахана в туалет, и он плакал.
Он опять подождал, сердце его трепетало.
Голос из-за экрана ласково произнес:
— Это, несомненно, было неуважение к собственности, сын мой. А ты должен помнить, что Отец наш небесный сказал: «Благословенны кроткие». Теперь о твоем наказании…
Так прошла первая исповедь Тимоти.
Но по-настоящему он впервые исповедался лишь спустя пять лет.
— Я подсмотрел в замочную скважину, когда моя старшая сестра Бриджет мылась в ванне.
Через мгновение с той стороны раздался голос:
— И…?
— Да нет, — поспешил заверить Тим, — больше ничего. Я только смотрел. — Он сделал над собой усилие и добавил: — И у меня были нечистые мысли.
Ответом было молчание, словно священник почувствовал, что Тим сознался не во всех своих грехах. И он был прав. Тим неожиданно выпалил:
— У меня бывают эти ужасные ощущения.
Какое-то мгновение реакции опять не было. Затем он услышал:
— Ты имеешь в виду ощущения сексуального свойства, сын мой?
— О них я уже раньше сказал.
— Но о каких других «ощущениях» ты говоришь?
Тим помедлил, набрал побольше воздуху и сознался:
— Я ненавижу своего отца.
С той стороны экрана раздалось тихое, но отчетливое «О-о…». Затем пастор произнес:
— Спаситель учит нас, что Бог есть любовь. Почему же ты… испытываешь к своему отцу иные чувства?
— Потому что я не знаю, кто он.
Воцарилось мрачное молчание. Тим прошептал:
— Это все.
— Мысли, которые у тебя появились, были нехристианскими, — сказал священник. — Мы должны всегда противостоять искушению нарушить какую-либо из заповедей, будь то в помыслах наших, словах или делах. Теперь о твоем наказании. Трижды прочти «Аве Мария» и соверши акт покаяния.
После этого священник пробормотал слова отпущения грехов, «in nomine patris et filii et spiritus sancti»[4], и добавил:
— Ступай с миром.
Тимоти ушел. Но не с миром.
Пусть с трудом, но Тим все же начинал мириться с мыслью, что ему никогда не увидеть своего земного отца. Но подавить тоску по матери он не мог — как и примириться с болезненным осознанием того, что находится от нее в каких-то двух часах езды на автобусе.
