— Без сомнения, доля истины в этом есть.
— Ну, конечно. Возьмем, к примеру, моих братьев. Все они тайком читали «Плейбой», и единственное, что их волновало, кроме девушек и автомобилей, это как удрать с фермы и найти работу, которая бы начиналась в девять утра. Все, что я пытаюсь сказать — мой отец не так уж и был набожен, но он свято верил в подчинение определенным требованиям. Он держал мальчиков на коротких поводках, если ты понимаешь, что я имею в виду — он думал, что их полезно воспитывать в небольшом аду, в определенных границах — в жесткой узде. Но к девочкам это не относилось. А я была его единственной дочерью.
Баннермэн улыбнулся.
— Мне нравится твоя метафора — я сам езжу верхом. Следовательно, тебя растили в свободных поводьях и с мягким недоуздком?
— Узда и цепь были все равно.
Он усмехнулся.
— Я так же относился к Сесилии, и это, возможно, объясняет, почему она разыгрывает Флоренс Найтингел[23] на берегах озера Рудольф — без всякого, с моей точки зрения, к этому призвания. Ты его любила?
— Когда я была маленькой, я любила его больше всех на свете. Странно — чем он был суровее, тем больше я его любила. И он любил меня. Он старался не выказывать этого — он был не из тех, кто часто обнимает и целует своих детей, знаешь ли. Он всегда был отстранен, словно мысли его были заняты фермой, а не нами. Но он любил, чтобы я была с ним, просто сидела рядом в пикапе, когда он куда-нибудь ездил. Он позволял мне влезать к нему на колени, когда вел трактор. Он всегда заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня перед сном, а я никогда не видела, чтобы он целовал мою мать, никогда. Потом, когда мне было около четырнадцати, он перестал это делать, и сердце мое было разбито. Я думала, что сделала что-то плохое.
— Что же, он был совершенно прав. Это опасный возраст для отцов и дочерей. Видено тысячу раз. Не нужно быть Фрейдом, чтобы объяснить это.
— Я не понимала. Он был таким… таким любящим. И вдруг стал сухим, почти враждебным. Вначале я обвиняла себя. Потом решила, что он меня ненавидит. Я ловила его взгляды в свою сторону — с такой яростью в глазах. Поэтому я отомстила единственным доступным мне способом.
— Каким?
— Я влюбилась в одного мальчика в школе, и мы сбежали, чтобы пожениться.
Баннермэн кивнул. Без сомнения, его дети, будучи богатыми, находили более драматичные формы мятежа.
— И далеко вы добрались?
— Мы собирались в Лос-Анджелес, но нас поймали в Седар Рапидс, в Айове, в придорожном мотеле. До этого мы пробирались проселочными дорогами. Кстати, мы поженились в Цвингли. Перед мировым судьей. Родители добились, чтобы брак был аннулирован, и увезли нас домой. Честно говоря, у Билли сердце не лежало ко всему этому. Думаю, он вздохнул с облегчением, когда полиция засекла его машину на стоянке. Я просила его не оставлять машину там, где его могут заметить, но он не послушал. Нарочно, наверное. Он был настроен вполне лихо, пока мы не добрались до Цвингли и не скрепили узы брака.
— А ты?
— Я была до смерти испугана. Но я бы все равно уехала в Калифорнию, если бы полиция нас не нашла. Странно. Дома никто не винил Билли в том, что случилось — все утверждали, что это моя вина. Конечно, он был школьной футбольной звездой, а это многое значит в таком городишке как Ла Гранж. Поэтому люди предпочли считать, что это я его завлекла.
— Полагаю, твой отец был недоволен?
Она отпила молока. Эту часть истории она все еще не могла вспоминать хладнокровно — она была причиной ее кошмаров.
— Он приехал в управление полиции штата, чтобы забрать меня. Всю дорогу до дома он не говорил ни слова. Костяшки пальцев на руле побелели. Когда мы приехали, он сказал: «Не хочу даже слышать от тебя, что ты сделала, или почему ты это сделала, и вообще ничего». Он даже не повернулся ко мне. Просто смотрел сквозь ветровое стекло — вдаль, словно все еще вел машину. Потом вылез и пошел в коровник.
Алекса вздрогнула. Она не могла описать выражение лица отца. Ярость словно выпила у него кровь, и он был бледен как призрак. Единственным проявлением чувств было легкое безотчетное подрагивание угла рта — как будто он жевал резинку, чего он никогда не делал и не позволял в своем присутствии.
Она не сказала, что следующие несколько недель отец вел себя так, словно она стала невидимой. Что за столом он разговаривал — если вообще разговаривал, — как будто ее вообще здесь не было. Что мать считала, будто он делает из мухи слона и мучает себя, накашивая гнев.
Но таков уж был характер отца. Его ярость выражалась в молчании, и когда Алекса, напуганная тем, что это молчание с ним делает, и тем, что ему стоит его сохранять, наконец попросила у него прощения, он повернулся к ней в бешенстве, лицо казалось незнакомым, на висках пульсировали вены. «Я позволил бы тебе убраться в Калифорнию, если бы твоя мать не приставала, чтоб я привез тебя назад», — сказал он, и голос его был напряжен, как туго натянутый провод. В нем безошибочно различалась горечь, и годы спустя, когда она стала взрослой, то поняла, что это был голос скорее обманутого любовника, чем разгневанного отца. Ей следовало бы догадаться, что это ревность, но она не догадывалась, пока не стало слишком поздно.
— А потом? — спросил Баннермэн, взяв ее за руку.
Она закрыла глаза и снова открыла их, словно ей не понравилось то, что она увидела мысленным взором.
— Через месяц он умер.
— Понятно.
Но, конечно, он не понимал, не мог понять. Представить не мог, как это выглядело — зрелище лежащего на надраенном деревянном полу отца в конторе фермы, где никогда не бывало даже пятнышка грязи, даже если в коровнике стояла сотня коров, глаза его — широко открытые и неожиданно мирные, грудь, ставшая кровавым месивом, словно пробитая гигантским кулаком. Не было возможности описать зловещую тишину, установившуюся после разрывающего уши грохота выстрела. Шальная дробина ударила в старые часы на стене, и они прекратили громко тикать, даже коровы за стеной молчали, все еще напуганные неожиданно громким шумом.
— Отчего он умер? — мягко спросил Баннермэн.
— От пули… из винтовки. — Это была чистая правда, но много оставалось недосказанным.
— А… — он глубоко вздохнул. — Но это не твоя вина, — сказал он тоном судьи, выносящего приговор. — Люди отвечают за собственные поступки. Когда будешь в моем возрасте, то поймешь, что напрасно винить себя. Когда погиб мой старший сын, я ужасно страдал, но это, конечно, не вернуло его. И сделало меня худшим отцом для других, как раз тогда, когда они больше всего во мне нуждались. — Он обнял ее. — Но одно я знаю, — тихо продолжал он. — Раз человек решил убить себя, никто не может его остановить.
Она чувствовала его тепло.
— Я не хочу больше об этом говорить. Не знаю, зачем вообще начала.
— Возможно, потому, что ты мне доверяешь. И потому, что я в подходящем возрасте, чтобы быть хорошим слушателем. Это одно из редких преимуществ старости. Бог свидетель, я не могу назвать никаких иных.
Она улыбнулась, успокоившись. Более мелкий человек стал бы задавать вопросы, и она уже жалела, что затронула эту тему. Баннермэн не требовал от нее подробностей.
— По-моему, с тобой все в порядке, — сказала она. — Кажется, возраст не сделал тебя медлительным.
— Я воспринимаю это как комплимент — хотя, по правде, он делает меня медлительным. Однако я никогда не считал, что секс требует спешки, поэтому все не так плохо.
Она вытянулась рядом с ним. Он не выказывал нетерпеливости, свойственной молодым людям, это правда — и прекрасно. Его, казалось, совершенно устраивало просто лежать с ней рядом, а как раз это ей и нравилось. Большинство мужчин, которых она знала, уже встали бы и принялись рыскать в поисках телефона, или были бы готовы снова заняться любовью, хотела она того или нет.
— Ты никогда не должна бояться говорить со мной. — Его голос неожиданно стал серьезен. — Я прожил достаточно долго, чтобы никого не судить. Когда-нибудь ты расскажешь мне больше. Или не расскажешь. Это не имеет значения.
— Ты можешь не простить меня, если я расскажу тебе все.
— Возможно. Но мое прощение тоже не имеет значения. Я не Бог, в конце концов. Единственно, что важно, чтобы ты простила себя сама. И чтоб я был способен помочь тебе в этом.
— Ты уже помог.
— Я польщен. Возможно, мне следовало сделать карьеру психиатра.
— Это мне не нужно. — Она положила голову ему на плечо и расслабилась. В темноте ничто в прикосновении к его телу не выдавало его возраст. Прочный — вот он какой, во всех отношениях. Он напомнил ей могучее дерево, из тех, что способны простоять века, как в реликтовых лесах Калифорнии. В нем была надежность и сила, как в этих деревьях. На него можно опереться, и никогда не упасть.
