— Если это то, чего ты хочешь…
И этого никогда не хотел Саймон, подумала она, когда он выходил.
Но, по правде, у нее все еще не было ни малейшего представления, какая жизнь ее ждет с Артуром Баннермэном. Он, казалось, жил в неком далеком, отгороженном собственном мире, и она не понимала, как туда впишется.
Я знакома с ним неделю, сказала она себе, дважды с ним переспала, и уже обижаюсь.
Ей следовало научиться терпению.
Неделю спустя после той ночи, что он провел у нее, она уже пользовалась ключом от квартиры над Фондом Баннермэна, как если бы никогда не отказывалась от него.
Иногда они проводили вместе ночи, иногда нет. В этом аспекте Артур Баннермэн был не очень требователен — общение, беседа, просто ее присутствие, были также важны для него, как секс.
Не было никаких стрессов, обычно сопровождающих любовные связи. Во многих отношениях именно так она представляла себе жизнь после нескольких лет брака. Счастливого брака, уточнила она.
Правда, для человека своего состояния Артур Баннермэн, казалось, очень мало отдыхал. У него не было яхты, он не играл в гольф, не интересовался путешествиями. Фешенебельные курорты тоже совсем его не привлекали — он никогда не катался на лыжах в Сент-Морице, не проводил лето на Лазурном берегу, у него не было ни виллы в Куэрнаваке, ни пляжного бунгало на Ямайке. Как ни трудно было угадать, чем он занят каждый день, он был всегда занят, и не производил впечатления представителя праздного класса.
Он испытывал определенное пренебрежение к тому, что называл «игрушками богачей», пренебрежение, в котором, думала Апекса, она порой улавливала оттенок зависти. Одно время он развлекался в традициях своего класса — охотился с гончими, выращивал скаковых лошадей, рыбачил на Мэйне, но даже тогда он сохранял фикцию «выезда на каникулы», будто он как все вел обычную трудовую жизнь, и для отдыха у него были только выходные и три недели летнего отпуска. Теперь он вел себя так, будто вышел в отставку, хотя от чего именно — сказать было трудно.
Однако все ее страхи, что ее связь с ним сведется к сидению на квартире в полном уединении, оказались беспочвенны. Баннермэн точно знал, где его узнают, а где нет, и не повторял ошибки с совместным появлением на попечительском балу. Они ходили в театр, в оперу, в балет, всегда занимая места, как только выключали свет, и уходя, пока публика еще аплодирует. Они избегали посещений таких ресторанов, как «21», «Лютеция», «Времена года», или «У Мортимера», где бы его сразу заметили — но для него эта уловка была не слишком великой потерей, так как он предпочитал заведения, специализирующиеся по жаркому, вроде «Крайстелла», или рыбные рестораны, такие, как «Глостер Хауз», полные солидных, основательных пожилых мужчин, среди которых он не выделялся. Многих из них тоже, отметила она, сопровождали женщины, достаточно молодые, чтобы быть их дочерьми, но, ясное дело, таковыми не являлись. Он всегда заказывал столик на чужое имя, и если даже персонал ресторана знал правду, никто ничего не говорил. В художественные галереи и на выставки они приходили раздельно и вели себя так, будто встретились случайно. Проблема, что делать на коктейлях, вообще не возникала, так как он никогда их не посещал. Медленно, неуклонно, с каждой неделей круг их активности расширялся, без малейшего признака, что они привлекли внимание прессы либо чье-то еще.
Он не предпринимал попыток вмешаться в ее личную жизнь, хотя иногда, в небольших дозах она чувствовала его внимание. Швейцарский коллекционер, широко известный своей недоступностью, спрашивал, не подберет ли она несколько работ многообещающих молодых художников для его собрания, и снабжал письмо таким детальным списком требований, что она вряд ли могла ошибиться. Французский директор музея интересовался, не займутся ли они с месье Вольфом приобретением определенных произведений современного искусства за комиссионные. Почти каждый конверт сообщал о новом деле, хотя бы малом и пустячном, и все они были адресованы ей.
— Ты растешь, — сказал Саймон. — Наконец-то ты стала обращать внимание на то, что я твердил годами.
Это была правда. Сколько они были знакомы, он настаивал, что нужно завязывать контакты и искать новые сделки, но она всегда считала, что это его задача в бизнесе, в то время как она должна заниматься разработкой деталей. Теперь, когда она поступала, как он говорил, Саймон, естественно, предположил, что она просто применила его совет на практике с неожиданным успехом.
Баннермэн молчал об этом предмете. Он ясно дал понять, что его внимание должно оставаться анонимным и не желал выражений благодарности. Он был не из тех миллионеров, что могли бы привести ее к Картье или Гарри Уинстону и увешать бриллиантами — и не этого она хотела. Взамен он предоставил ей интересные возможности и дал решить, воспользуется она ими или нет.
Между прочим, это было замечательное зрелище — смотреть, как он платит в ресторане. Он всегда тщательно проверял счет, слишком часто находя несоответствия, на что никогда не замедлял указать. Чаевых он добавлял в точности 15 процентов, округляя сумму в нижнюю сторону и каждый раз ворча, что везде, кроме Нью-Йорка, хватило бы и 10 процентов.
Для человека, который тратил миллионы на произведения искусства и жил по масштабам, которым бы позавидовали многие короли, нежелание Баннермэна тратить деньги на мелочи было весьма примечательным, так же, как пристальное внимание к деталям. Даже его одеждой управляло какое-то таинственное расписание. Она быстро усвоила, что если в понедельник на нем был темно-синий костюм, в том же костюме он появится и в следующий понедельник, и так далее, пока этот костюм не сменится новым, точно таким же. Все его костюмы были темные, солидные и слегка старомодные, он не позволял себе никакой эксцентричности и твердо придерживался традиций, от белого носового платка в нагрудном кармане до начищенных ботинок.
Постепенно, не придавая этому особого значения, ей удалось заставить его слегка отступить от стандарта. Она догадывалась, что он может двигаться только небольшими шагами, и в любом случае, она не собиралась так уж сильно его изменять. Она подарила ему консервативную полосатую рубашку, которую он вряд ли бы отказался надеть, затем ярко-красные подтяжки, пару галстуков с едва заметным намеком на цвет — достаточно темных для любого банкира, но не таких похоронных, как его собственные. «Я годами не открывал упаковки с подарками! — воскликнул он как-то однажды вечером, снимая ленточку с пакета из магазина Херцфилда, где она тщательно выбрала рубашку, находившуюся на самой узкой грани между консервативной и модной. — Я буду выглядеть как Малькольм Форбс[24], — сказал он. — Но это неважно. Спасибо». Сам он, казалось, никогда не делал покупок. Он любил посылать ей подарки, но это были солидные, основательные вещи, очень дорогие. Хотя с той первой ночи он не посещал ее квартиру, у него была зрительная память, которая заставила бы устыдиться Сестрицу Чантри и ей подобных. И вскоре квартира заполнилась его подарками — китайский лакированный столик восемнадцатого века, превосходно гармонирующий по цвету со стенами ее гостиной, часы работы Фаберже, бронзовая статуэтка Дега, маленький пейзаж Сера… Когда она потеряла часы, он прислал ей в простом конверте, доставленном Джеком, золотые дамские часы от Картье такие изысканные, что она с трудом решилась надеть их, опасаясь потерять. «Мать подарила их Присцилле, — сказал он, когда она благодарила его. — Их изготовил сам старый Картье в Париже, перед первой мировой войной. Нет нужды оставлять их Сесилии — она все равно их не оценит».
В ее знаниях об Артуре зияли странные пробелы, когда дело касалось его родных. Что бы там у них ни случилось, это было подобно взрыву, сила которого разметала по всему свету обломки семьи. Ведь было же время, даже после смерти его жены, когда Кайава все еще оставалась настоящим семейным домом, где дети собирались на Рождество и День Благодарения, когда подарки все еще лежали под елкой — а потом все это внезапно прекратилось. Дети выросли, уехали из дома — все это Алекса понимала, она сама поступила так же, — но Артур Баннермэн и его дети, казалось, вращались по разным орбитам, не оставив никого в центре, кроме старой миссис Баннермэн, живущей в роскошной изоляции в огромном пустом имении.
Что такого он сделал, — гадала она, — или что они сделали, поскольку не знала, кто виноват, — чтобы разрушить семью, которая, судя по фотографиям на столе Артура, не так уж отличалась от любой другой? Каким бы ни был этот поступок, жизнь Артура, казалось, протекала в его тени.
Иногда у нее возникала мысль, что лучше ей этого не знать.
Она обнаружила, что день его рождения — меньше, чем через неделю. Задумалась, будет ли семья отмечать его, но он не упоминал об этой дате, словно собственный день рождения был атрибутом забытого прошлого, не имевшим больше значения ни для него, ни для кого другого. Отправится ли он в Кайаву отметить его с матерью? Или кто-то из его детей — младший, Патнэм, насколько ей было известно, жил в Нью-Йорке, — пригласит его или сам приедет к нему в гости?
